Книга Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я ищу место для купания. В маленьких речках, протекающих среди холмов, нельзя плавать. Хозяин гостиницы показал мне на карте маленькое озеро в 5 км отсюда. Ближе к вечеру поехал туда. После получасового поиска я внезапно будто попал в другой мир. Лесная тропинка расширилась и превратилась в котловину, а растущие с обеих сторон большие буки закрыли небо. Дни становятся короче, здесь была почти ночь. Через некоторое время я наткнулся на старую и полуразрушенную мельницу, дремлющую у подножия высокой насыпи, которая пересекала котловину. По насыпи струился узкий ручеек и, теряясь в развалинах мельницы, спокойно и тихо вытекал из-под развалившихся стен. Я поднялся на насыпь. Закрытое с обеих сторон лесистыми холмами, у подножия насыпи спало тихое озерко. Небо было пепельного цвета, был уже поздний вечер, царила влажная жара. Температура и запах оранжереи. В этой полной, абсолютной тишине, в затерянном уголке, среди буйной и сочной зелени мне показалось, что я внезапно перенесся на несколько миллионов лет назад, в эпоху динозавров и других мезозойских чудовищ. Впечатление было настолько сильным, что на мгновение я подумал о странных рыбах, которые должны быть здесь и которых нет больше нигде.
Справа протянулся небольшой каменистый пляж. Камни были красноватыми, среди них полно черных сухих подушечек с длинными шипами. На берег выброшено странное водное растение. Вода была розоватой. В центре озера что-то булькнуло, а с другого конца, полностью скрытого листьями водяных лилий, доносились таинственные хлюпающие звуки. И опять на середине озера на поверхности воды мелькнула рыба и бесшумно, как ножом, разрезала ее. Со дна поднимались пузырьки газа и лопались на поверхности. Я стоял на берегу, наблюдая и слушая. Все здесь было потусторонним. Первый раз во Франции я не чувствовал себя как в парке. Несмотря на странный страх и дрожь отвращения, что-то тянуло меня в воду. Я снял шорты и майку. Я стоял нагишом, дрожал и боролся с отвращением. Прикосновение рукой к плавающему стеблю я ощутил так, словно коснулся змеи. По моему позвоночнику пробежала волна озноба. Вода была теплая, нагретая. Я обрызгался, проверил, не торчит ли что-нибудь на дне, и, как торпеда, поплыл кролем на середину.
Через несколько секунд я уже «освоился». Я оплыл все озеро вокруг. Иногда только, когда я задевал ногой о нижний слой ледяной воды, мне становилось беспокойно. Казалось, что я в другом мире. Вода, ночь, таинственное очарование, молчаливые деревья, темные тучи и душный воздух проникли в меня до такой степени, что я почувствовал себя творением, частицей этой темной природы. Как и тогда, когда меня отвезла в море рыбацкая лодка, и я отцепился от нее в нескольких километрах от берега и возвращался один в лунную ночь, плывя два часа, так и здесь я снова почувствовал первичную силу жизни: бурлящую и пульсирующую кровь, чудесную работу мышц и каждый удар сердца. Каждая часть моего тела не была частью, она была мной. Я лег на воду и видел только темные облака, медленно и плавно скользящие по небу. Я пил до дна это невероятное блаженство жизни. Когда же любишь Бога сильнее, если не в те моменты, когда человек «настолько» чувствует себя его творением? Тем самым удачным творением природы, эволюция которого безгранична, которому столько всего предстоит достичь, чтобы стать Человеком. В такие короткие моменты я молюсь не мыслью, не словами, а всем своим существом. Я чувствую жизнь.
Я вышел на берег, отряхнулся, как собака, и оделся. По лесным и полевым дорожкам вернулся домой. Весь вечер мы с Басей разговаривали об «Олимпийском диске» Парандовского. Его гуманизм я впитывал с самого раннего детства. И, возможно, поэтому чувствую себя немного несчастным в такие времена…
15.8.1943
После обеда мы садимся на велосипеды, едем на озеро и сидим там до вечера. Здесь очень красиво. Каждый день мы открываем что-то новое: странное водное растение, огромные папоротники или заросли ежевики, которыми объедаемся после купания. Чаще всего мы здесь одни, иногда только какой-то старик косит на берегу жесткую траву на подстилку для скота. Когда солнце катится к закату, половина озерка погружается в тень. На листьях водяных лилий сидят серебристо-зеленые лягушки, квакают или чавкают в мертвой тишине жаркого вечера. Небо бледно-голубое, а вода спокойная и гладкая, как голубое зеркало, на которое слегка подули. Нежная дымка приглушает цвета. Мы плаваем вместе вдоль всего озера и сохнем на большом розовом камне. Бася сидит под зонтиком. Мы купили его за 14 франков в маленьком магазинчике в соседнем городке. Удивленные такой низкой ценой, мы узнали, что зонтики лежат на складе с 1912 года. Пожилая мадам показала нам накладную. Они стоили тогда 3 франка.
Часы здесь длинные и спокойно следуют движению солнца, как и полагается. Сегодня воскресенье. Но мы не пошли в церковь. Здешний настоятель — священник, по происхождению ирландец. Его зовут Каннингем. Он сохранил ненависть ирландца к Англии вместе с последними каплями крови этих прирожденных мятежников. Англичане утверждают, что первым словом ирландца, с которым он приходит в наш мир, является «нет». Местный священник считает, что поскольку Англия находится в противоположном лагере, то сам факт дискредитирует лагерь до такой степени, что стоит посочувствовать немцам. Он завуалированно произносит пронемецкие проповеди, а если не пронемецкие, то в любом случае антиангло-американские. Мэр вообще не здоровается с ним и сказал мне на ухо, что «il pourrait être plutôt un sultan qu’un prêtre...»[767]. Кроме того, причетник звонит в колокола так, что волосы встают дыбом и хочется скрежетать зубами. Церковные колокола — ведь тоже инструмент.
Сегодня к нам присоединился граф де Р. Он одолжил велосипед, и мы поехали на озеро вместе. Замечательный человек. Вся вторая половина дня прошла под знаком его остроумия. Мы купались, а он ходил по берегу и рассказывал нам о здешних местах, которые он знает с детства. Мы изучали странное подушкообразное растение. В некоторых регионах его вроде даже едят. Граф де Р. разрезал ножом одну из подушечек и прочитал нам «научную» лекцию. Это была сплошная и потрясающая пародия на профессоров — глупых и напыщенных, которые, к сожалению, среди людей науки не редкость. Он отлично уловил тон, сухую и не
