Книга Бесы - Федор Достоевский

Он не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степановичпод конец стал предчувствовать. Порученный Толкаченке, а потом Эркелю, он весьследующий день пролежал в постели, по-видимому смирно, отвернувшись к стене ине говоря ни слова, почти не отвечая, если с ним заговаривали. Он ничего, такимобразом, не узнал во весь день из происходившего в городе. Но Толкаченке,отлично узнавшему происшедшее, вздумалось к вечеру бросить возложенную на негоПетром Степановичем роль при Лямшине и отлучиться из города в уезд, то естьпопросту убежать: подлинно, что потеряли рассудок, как напророчил о них о всехЭркель. Замечу кстати, что и Липутин в тот же день исчез из города, еще преждеполудня. Но с этим как-то так произошло, что об исчезновении его узналосьначальством лишь только на другой день к вечеру, когда прямо приступили срасспросами к перепуганному его отсутствием, но молчавшему от страха егосемейству. Но продолжаю о Лямшине. Лишь только он остался один (Эркель, надеясьна Толкаченку, еще прежде ушел к себе), как тотчас же выбежал из дому и,разумеется, очень скоро узнал о положении дел. Не заходя даже домой, онбросился тоже бежать куда глаза глядят. Но ночь была так темна, а предприятиедо того страшное и многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домойи заперся на всю ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству; но унего не вышло. Просидел он, однако, взаперти почти до полудня и – вдруг побежалк начальству. Говорят, он ползал на коленях, рыдал и визжал, целовал пол, крича,что недостоин целовать даже сапогов стоявших пред ним сановников. Его успокоилии даже обласкали. Допрос тянулся, говорят, часа три. Он объявил всё, всё,рассказал всю подноготную, всё, что знал, все подробности; забегал вперед,спешил признаниями, передавал даже ненужное и без спросу. Оказалось, что онзнал довольно и довольно хорошо поставил на вид дело: трагедия с Шатовым иКирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. поступили на план второстепенный. Напервый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. Навопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? – он сгорячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, длясистематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражитьи изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное ираскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудьруководящей мысли и самосохранения, – вдруг взять в свои руки, подняв знамябунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавшихи изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можноухватиться». Заключил он, что здесь, в нашем городе, устроена была ПетромСтепановичем лишь первая проба такого систематического беспорядка, так сказатьпрограмма дальнейших действий, и даже для всех пятерок, – и что это ужесобственно его (Лямшина) мысль, его догадка и «чтобы непременно попомнили ичтобы всё это поставили на вид, до какой степени он откровенно и благонравноразъясняет дело и, стало быть, очень может пригодиться даже и впредь для услугначальства». На положительный вопрос: много ли пятерок? – отвечал, чтобесконечное множество, что вся Россия покрыта сетью, и хотя не представилдоказательств, но, думаю, отвечал совершенно искренно. Представил толькопечатную программу общества, заграничной печати, и проект развития системыдальнейших действий, написанный хотя и начерно, но собственною рукой ПетраСтепановича. Оказалось, что о «потрясении основ» Лямшин буквально цитовал поэтой бумажке, не забыв даже точек и запятых, хотя и уверял, что это его толькособственное соображение. Про Юлию Михайловну он удивительно смешно и даже безспросу, а забегая вперед, выразился, что «она невинна и что ее только одурачили».Но замечательно, что Николая Ставрогина он совершенно выгородил из всякогоучастия в тайном обществе, из всякого соглашения с Петром Степановичем. (Озаветных и весьма смешных надеждах Петра Степановича на Ставрогина Лямшин неимел никакого понятия.) Смерть Лебядкиных, по словам его, была устроена лишьодним Петром Степановичем, без всякого участия Николая Всеволодовича, с хитроюцелью втянуть того в преступление и, стало быть, в зависимость от ПетраСтепановича; но вместо благодарности, на которую несомненно и легкомысленнорассчитывал, Петр Степанович возбудил лишь полное негодование и даже отчаяние в«благородном» Николае Всеволодовиче. Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и безспросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица,но что в этом какой-то секрет; что проживал он у нас, так сказать, incognito,что он с поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам изПетербурга (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только ужесовершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых,может быть, скоро и у нас услышат, и что всё это он слышал от ПетраСтепановича, «тайного врага Николая Всеволодовича».

Сделаю нотабене. Два месяца спустя Лямшин сознался, чтовыгораживал тогда Ставрогина нарочно, надеясь на протекцию Ставрогина и на то,что тот в Петербурге выхлопочет ему облегчение двумя степенями, а в ссылкуснабдит деньгами и рекомендательными письмами. Из этого признания видно, что онимел действительно чрезмерно преувеличенное понятие о Николае Ставрогине.

В тот же день, разумеется, арестовали и Виргинского, асгоряча и весь дом. (Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперьдавно уже на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будетвыпущен в самом скором времени, так как ни под одну категорию обвиняемых неподходит; впрочем, это всё еще только разговор.) Виргинский сразу и во всемповинился: он лежал больной и был в жару, когда его арестовали. Говорят, онпочти обрадовался: «С сердца свалилось», – проговорил он будто бы. Слышно пронего, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинствоми не отступает ни от одной из «светлых надежд» своих, проклиная в то же времяполитический путь (в противоположность социальному), на который был увлечен такнечаянно и легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств». Поведение его присовершении убийства разъясняется в смягчающем для него смысле, кажется и онтоже может рассчитывать на некоторое смягчение своей участи. Так по крайнеймере у нас утверждают.

Но вряд ли возможно будет облегчить судьбу Эркеля. Этот ссамого ареста своего всё молчит или по возможности извращает правду. Ни одногослова раскаяния до сих пор от него не добились. А между тем он даже в самыхстрогих судьях возбудил к себе некоторую симпатию – своею молодостью, своеюбеззащитностью, явным свидетельством, что он только фанатическая жертваполитического обольстителя; а более всего обнаружившимся поведением его сматерью, которой он отсылал чуть не половину своего незначительного жалованья.Мать его теперь у нас; это слабая и больная женщина, старушка не по летам; онаплачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына. Что-то будет, ноЭркеля у нас многие жалеют.

Липутина арестовали уже в Петербурге, где он прожил целыхдве недели. С ним случилось почти невероятное дело, которое даже трудно иобъяснить. Говорят, он имел и паспорт на чужое имя, и полную возможность успетьулизнуть за границу, и весьма значительные деньги с собой, а между тем осталсяв Петербурге и никуда не поехал. Некоторое время он разыскивал Ставрогина иПетра Степановича и вдруг запил и стал развратничать безо всякой меры, какчеловек, совершенно потерявший всякий здравый смысл и понятие о своемположении. Его и арестовали в Петербурге где-то в доме терпимости и нетрезвого.Носится слух, что теперь он вовсе не теряет духа, в показаниях своих лжет иготовится к предстоящему суду с некоторою торжественностью и надеждою (?). Оннамерен даже поговорить на суде. Толкаченко, арестованный где-то в уезде, днейдесять спустя после своего бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, невиляет, говорит всё, что знает, себя не оправдывает, винится со всеюскромностию, но тоже наклонен покраснобайничать; много и с охотою говорит, акогда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то дажепозирует и жаждет эффекта. Он тоже, слышно, намерен поговорить на суде. Вообщеон и Липутин не очень испуганы, и это даже странно.