Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

Когда я узнала, что ты женат, меня потянуло взглянуть на твою жену. Ну, хоть краем глаза. Какова она, эта избранница? Чем дышит? О чем думает? Чем взяла тебя? И что ты в ней отыскал – как в человеке и как в женщине? Я солгала тебе в театре, что постигла все сразу. Кое-что, конечно, открылось в первую минуту, но в целом картина разворачивалась постепенно, фрагментами. И от созревавшего понимания нашей общности. И от крепнувшего желания быть рядом. И от непреодолимой тяги помочь и поддержать. И еще от чего-то… сама не знаю, от чего…” Она замолчала, накрылась с головой и прошептала: “Дик! Разденься, ляг со мной. Я замерзаю”. Мы очутились вдвоем, и она уже не рассказывала, а выдыхала свои признания, которые в ту минуту казались ей саморазоблачением. “Я не отдавала себе отчета. Брела, словно заблудившийся путник, на запах жилья. И при виде горящего очага не могла противиться его соблазнам. Сначала делала – потом думала, а потом ругала себя: ты опять влипнешь в историю, и если на сей раз попадешь не в бордель, то обязательно сцепишься с его женой… Но это все рассудок, а сердце гнало по неизведанной дороге к неизведанной цели, и я кружила вокруг твоего кабинета, как бабочка у огонька… Конечно, надо было действовать решительнее, совершить первый шаг… Но… но я была воспитана иначе, а испытания усугубили мои комплексы. За каждым углом стоял тусклый призрак Альфреда с ладонью на дверном замке. И я ждала. Ждала чуда. Даже в самую ненастную минуту не теряла уверенности, что оно наступит. И когда по бюро пронесся слух о твоем разводе, поняла, что оно случилось. У меня колотилось сердце, и я почти не могла говорить. Только твердила себе: он – мой, он – мой. Пришла домой и в туфлях, не снимая пальто, открыла свои кулинарные книги… Следующий день был днем первого опыта – не кулинарного, конечно, психологического. Поэтому и решила начать с чего-нибудь простенького… Но, ей-Богу, Дик, когда я мазала эти бутерброды, мне казалось, что на каждом высвечивается моя физиономия. Как лик Христа на платке святой Вероники. Но об этом я не думала – увлеклась взлетом. И цветы тоже выбирала любимые – незабудки… С намеком… Все сомневалась – поймешь ли? Мужчины такие недогадливые…

Мне было приятно видеть твое смятение. Приятно видеть твои розыски – над ними шутила вся фирма. Действительно, со стороны немножко смешновато… И трогательно… Однако самое приятное в том, что, несмотря на терзания, ты съедал все. Съедал и благодарил. И аккуратно складывал в углу пустую посуду. То было явным предвестником удачи. Когда я рассказала о ходе дел моей подруге, она – весьма искушенная дама – воскликнула: «Значит, все в порядке! Анна, считай, что главный козырь уже в руках. Ради Бога, не затягивай паузу». И что-то еще в этом роде. Но как раз последнее представляло наибольшую трудность. Легко приготовить рагу, легко испечь пирог, легко помыть посуду. А вот прийти и признаться… Мне легче было залезть на Эйфелеву башню. Спасибо, ты сам помог. Для меня твои записки оказались манной небесной, мостом, который переводил через огнедышащую пропасть. Ты спрашивал – и я получила право отвечать, признаваться. Хотя будто я уже не призналась тебе. И все-таки было трудно. Очень трудно. Оттого-то и решила открыться на спектакле. Но даже и тогда, перед театром, одеваясь у зеркала, сомневалась: идти или не идти”. – “Ну и как?” – впервые вставил я. – “Как видишь, – усмехнулась Анна. – То, что мы здесь, след того вечера, его тускло мигающий огонек”.

“Ты довольна?” – “Да, – коротко обронила она. – За всю жизнь я не знала ничего подобного. Мужчины никогда не относились ко мне так, как ты. Должно быть, не считали достойной галантности. Я не об Альфреде – он не в счет: в конце концов, такое с любой может стрястись, наперед не загадаешь, я так, вообще… Может, и сама виновата – что-то просмотрела, что-то упустила. Пыталась расспрашивать знакомых мужчин – они только хмыкали да плечами пожимали. Как дети во дворе: знаю, да не скажу. А с тобой иное: я мигом забываю о своих комплексах, о своих недостатках. С тобой я ощущаю себя женщиной”. – “Вот что-то другие женщины говорили мне противоположное”, – усмехнулся я. – “Значит, они не для тебя, а ты не для них, – возразила Анна. – И нечего жалеть. Природа все распределяет пропорционально и справедливо – нужно лишь увидеть ее красоту, ее логику. И мы с тобой – тоже дети природы, и для нас она тоже приготовила лакомый кусочек. Разве попридержала в буфете, как строгая мать… Недаром ведь мы так любим пословицу: к каждому человеку раз в жизни стучится счастье, и его долг вовремя открыть окно. Мы с тобой открыли вовремя”. – “Анни, – прижался я к ней, и ее грудь защекотала мой подбородок, – Анни, девочка моя. Но я… я серьезно болен. У меня сердце. И еще уйма всего остального”. – “Господи, – она буквально вросла в меня, мы слились в одно, – какое это имеет значение? Я буду ухаживать за тобой, оберегать каждый шаг. Если надо… я отдам тебе свое…”

Гарри, я будто обновился, сменил свой генный набор. Она обнимала меня, а мне вспоминался театральный спектакль, и я ощущал себя тем непутевым полицейским в несвежей рубашке, к которому все-таки пришло счастье… Во мне проснулся поэт. Я осторожно отстранил Анну, зажег ночник и тут же, не одеваясь, набросал несколько строк. Потом отдал ей листок и попросил: “Прочтешь утром”. Она кивнула, поцеловала его и спрятала под подушку…» Дик вдруг отвернулся от меня, и я понял, почему. «Когда она… когда ее не стало, – его голос дрожал, и даже уличный шум не заглушал этой дрожи, – когда ее не стало, я нашел в комнате мой листок. Она, оказывается, носила его с собой. Как талисман. А я-то… написал и забыл. Только тогда и вспомнил». В его руке каким-то чудом очутился смятый комочек бумаги. «Вот. Это со мной. Его они в холодильник не запрячут. Он пойдет вслед за мной, в крематорий. И только туда». Я удивленно взглянул на него. Дик перехватил мой взгляд и усмехнулся: «Ах, да, я забыл. Конечно, конечно. Для вас это новая улика. К тому же письменная. Сущая находка. Надо приобщить к делу. Приобщите, инспектор Бланк, приобщите!» – внезапно воскликнул он и почти насильно втолкнул мне в руки свою драгоценность…

Листок действительно имел весьма далекий от романтизма, засаленный вид: несколько «шариковых» строчек, пожелтелые разводы на сгибах и… больше ничего. Мне почему-то стало не интересно. Я хотел, не читая, вернуть бумажку, как вдруг внизу, в уголке, увидел выцветший от времени, еле заметный след губной помады… Острое, неуправляемое сочувствие волной захлестнуло меня, ударило в голову, в грудь, гирями сковало ноги; будто по мановению волшебной палочки перед глазами выросло милое, обаятельное лицо моей жены с опущенными ресницами, с чуть тронутыми смущением щеками. Все слова оказались ненужными, и случайно уцелевший маленький знак широким мазком нарисовал емкую и неподдельную картину простого человеческого горя. Я сник, и в то мгновение мы с Диком, должно быть, стали единым целым, одной душой, сообщающимися сосудами…

Вся жизнь моя – безумная причуда,Весь путь – стремленье духа моегоОт женщины, не ведающей чуда,До женщины, являющей его.Спасибо, что умеешь быть послушной,Спасибо, что умеешь молвить «да»,Что нам найти язык единодушныйНе составляет адова труда.Что стоном обреченного СизифаНе мне дано годами тешить тьмуИ что, отбитый от крутого рифа,Я камень не напрасно подниму.

И все. Ни подписи, ни числа. Только тусклое пятнышко губной помады. Как печать, подтверждающая истину. «Возьмите, Дик, – сказал я, наконец обретая дар речи, – не надо. Это слишком личные вещи. Мне и так ясны ваши отношения». Он забрал стихи и сильно, по-мужски пожал мою руку.