Книга Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

В то лето мама со старшим сыном Женей была опять на дальнем сенокосе, а мы втроем управлялись самостоятельно. Скоро они уже должны были вернуться совсем домой, как у нас случилось ЧП.

Я тогда сам-то невелик был, потому, укачивая сестру, нет-нет да и вскакивал босыми ногами на край зыбки и, держась за черемуховые дуги, качался вместе с ней. Оглобля, видимо, была крепкой, или я немного весил…

Как-то раз Ольга долго не засыпала и, устав качать зыбку, я вздумал покачаться и сам. Но пятилетний брат был рядом, увидел это и тут же с другой стороны ухватился за дуги.

Я закричал на него, чтоб не лез, он огрызнулся, что тоже хочет покачаться.

Люлька, поднявшись вверх, уже опустилась вниз, стукнулась об пол, немного приподнялась, и над нами что-то треснуло.

Зыбка плюхнулась на пол, меня чем-то огрело по боку, на минуту стало тихо, только входная дверь хлопнула: это Никола удрал.

Я быстро очухался и бросился к зыбке, схватил сестру на руки, начал укачивать уже на руках, но она не плакала и не была испугана, только внимательно на меня смотрела. Положив ее поперек кровати и дав соску, снова подошел к зыбке. Как таковой ее не стало: лежали по отдельности дощечки, валялись обломки очепа, – целыми были только две дуги…

Я нашел на улице плачущего Кольку, хотел наброситься на него с руганью, но передумал, успокоил, как мог, и мы вместе стали думать, как быть.

Потом собрали обломки и запрятали под горницу, чтоб мама не увидела.

Но вернувшиеся через несколько дней с сенокоса мать с братом сразу же обнаружили пропажу. Мы сначала отмалчивались, потом поплакали и все же сознались. Видя, что все обошлось с нами и с Лелькой, мать, поворчав, перестала нас ругать.

Валентин Мокеев, с. Верхняя Тойма, Архангельская область

Мой дядя самых честных правил

На базе служил ямщиком

Морозным и темным предновогодним вечером 195… года ехали мы в гости к дяде Васе, чтобы помыться в баньке и посидеть за праздничным столом.

По дороге дядя Вася, занявший место возницы, заснул с вожжами в руках.

Кобыла по кличке Верба слегка сбилась с дороги, сани накренились, и я оказался в сугробе.

Завернутый в большой шерстяной платок, я лежал на спине и чувствовал, как сквозь щелку, оставленную для глаз, проникает снег.

Под собой я уже не ощущал тепла родительских колен, не пахло овчинным тулупом, который еще несколько мгновений назад скрывал меня от всего мира. Я видел черное небо, звезды и сверкающие снежинки на отвороте платка.

Задремавшие в тепле мои родители не сразу сообразили, что случилось.

Но все обошлось благополучно и в памяти осталось как семейное предание.

Дядя Вася числился возчиком и конюхом районной ликероводочной базы, которой заведовал мой отец. Но все обязанности и права по уходу за лошадью мой отец и дядя Вася делили поровну.

Они оба, когда у кого было время, убирали навоз из конюшни, скребли лошадь щеткой, мыли ее, кормили. Запрягали, когда кому требовалось, хоть по служебной, хоть по личной надобности.

Нельзя сказать, чтобы они совсем уж заездили лошадку. Выглядела она всегда сытой, ухоженной и в положенное время производила на свет потомство.

Пил кровь, как водицу

Мастером на все руки казался мне дядька. Отец тоже многое умел: подшивал обувь, чинил часы, гармони и баяны, знал плотничье и столярное ремесла. Но зарезать кабана или подковать лошадь отец поручал дяде Васе. Отец однажды решил зарезать курицу. Голову ей он топором оттяпал, но весь забрызгался кровью; шатаясь, поднялся в квартиру и слабым голосом попросил:

– Мать, налей стопку.

А для дяди Васи забить скотину было праздником.

Перерезав связанному животному горло, он брал чисто вымытое ведро, сцеживал в него кровь из раны и, поднявшись во весь рост, запрокинув голову, пил через край бордовую дымящуюся жижу. Мне было интересно и жутко смотреть, как он утирал рукавом свое мясистое окровавленное лицо, покрытое рыжей щетиной.

– Кому еще? – предлагал он, смеясь, открывая желтые зубы, перемежавшиеся стальными коронками. Никто, конечно, не хотел. А он, свернув из обрывка газеты махорочную цигарку, прикуривал у костра. Отец, держа во рту потухшую папиросу, наливал дяде Васе стакан водки, тот выпивал залпом, без всякой закуски.

Обезглавливал бутылки

Работая при таком специфическом заведении, как ликероводочная база, трудно было удержаться от выпивки. Иногда ликероводочный груз прибывал сразу в нескольких вагонах. Отец выпрашивал в разных организациях автомобили, бригады грузчиков. Дядя Вася на время аврала тоже становился грузчиком, беря на себя и роль бригадира.

К концу отгрузки он приходил в кабинет отца со свертком, в котором находилось до десятка отбитых бутылочных горлышек с нетронутыми сургучными печатями. Бутылки тогда закупоривались настоящей пробкой и опечатывались сургучом. Дядя Вася ловким ударом отбивал верх бутылки, водку выливал в ведро, а горлышки приносил отцу как доказательство того, что бутылки разбились в пути или при разгрузке.

Отец, конечно, знал, в чем дело, но составлял акт списания «боя», чтобы было потом чем отчитаться перед ревизией. А обломки хранились в сейфе как вещественное доказательство. Водка шла на угощение по случаю окончания аврала грузчикам и шоферам, а дядя, как я подозреваю, оставлял себе некий запас и где-то его припрятывал. От него часто уже с утра попахивало водкой.

У отца, прошедшего войну, повидавшего всякое, это не вызывало протеста. Вообще в пятидесятые годы борьба с пьянством или курением считалась бы нелепой. Пили и курили всюду: в столовых, банных, буфетах, поездах, в театрах.

Однажды, набегавшись во дворе с соседскими детьми, я заглянул в отцовский кабинет, чтобы попить воды, которая всегда стояла у него на столе в графине. Отца не было, у стола сидел дядя Вася. Он протянул мне стакан. Я отхлебнул, стал задыхаться, залился слезами и заорал. Оказалось, он как раз опохмелялся и так пошутил со мной.

Дважды сидел, не зная, за что

В те годы дядя Вася был мужиком в расцвете лет, хотя и числился инвалидом третьей группы. Еще во время первого своего лагерного срока он приобрел болезнь, которая серьезно не проявлялась, просто одолевала излишняя сонливость. Стоило отвлечься от дела и присесть, как он начинал дремать. На собрании, в гостях или среди домашних вдруг ронял голову, засыпал и даже начинал храпеть. Мог заснуть и сидя на телеге, или в санях с вожжами в руках. Зная это за собой, он часто ездил стоя, широко расставляя ноги, чтобы не упасть с повозки.

Первый раз его посадили в 1937 году на десять лет за то, что, беседуя за кружкой пива, поделился со знакомым байкой, будто правительство намерено продать Архангельскую область американцам, как в свое время Аляску. Ночью за ним пришли.