Книга Великие умы России. Том 15. Николай Кибальчич - Мария Кольцова

Николай Иванов Кибальчич.

1881 года 2 апреля.

Резолюция царя на письмо: «Нового ничего нет. Фантазия больного воображения, и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны Отечества».

С просьбой о помиловании осужденных к царю обратился Лев Толстой.

Кибальчич перед смертью долго спорил с приглашенным к осужденным священником по религиозным вопросам. От исповеди и причастия отказался.

На эшафоте целовать крест Кибальчич не стал. Пятерых убийц императора повесили на черной виселице.

Место захоронения первомартовцев долго держалось в тайне.

«Под конвоем. По грязной дороге». Художник И. Е. Репин.

«Отказ от исповеди перед казнью». Художник И. Е. Репин.

«Казнь заговорщиков в России». Художник В. В. Верещагин.

Ходили слухи, что в Англии до 1917 года жил сын Кибальчича, русский эмигрант. Родство приписывалось маршалу авиации Голованову, которого называли внуком Кибальчича (его мать якобы родилась в тюрьме).

В. Н. Фигнер: «Для замышляемой борьбы с самодержавием было нужно средство страшное и разрушительное… Давно, еще с 1874 года, говорили о динамите… Квятковский соединил руки Исаева, Кибальчича и приехавшего из-за границы Степана Ширяева, и эти три лица, принеся каждый свои специальные знания, создали ко времени разделения „Земли и воли“ в обстановке обыкновенного жилища целые пуды взрывчатого вещества, которого хватило Исполнительному комитету на покушение в Москве и на мины под Одессой и Александровском… В лице Халтурина эти техники – Исаев и Кибальчич – вошли в Зимний дворец, и 5 февраля 1880 года его стены задрожали от взрыва, приготовленного ими. Под их же руководством опускались у Каменного моста гуттаперчевые подушки, набитые динамитом. Они, Исаев и Кибальчич, вместе с Грачевским и Сухановым сидели в ночь на 1 марта над бомбами».

Л. Г. Дейч: «По натуре он (Кибальчич) действительно не был ярым революционером – он не рвался бы на отчаянные, удалые предприятия, не находил бы, быть может, удовольствия в самой опасности, в боевом огне, как это у некоторых бывает, – но он, несомненно, был революционер по мысли, по убеждениям и к тому же безусловно смелый человек, равнодушный к опасности, не останавливающийся перед нею или, вернее – вовсе о ней не думающий».

Председатель суда Э. Я. Фукс: «Подсудимые вели себя независимо и в высшей степени стойко. Кибальчич – вот замечательный ум, необыкновенная выдержка, адская энергия и поразительная стойкость…»

С. Иванов: «Как пример ходивших мнений приведу слова одного генерала, и не какого-нибудь тронутого тлетворными влияниями, а заправского генерала старого времени, сослуживца и приятеля самого Тотлебена. Этот генерал произнес следующий приговор над Желябовым и Кибальчичем: „Что бы там ни было, что бы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями“».

Н. Саламанов, генерал-майор: «У Александра III хранился странный альбом. По признанию царя, в этом альбоме были собраны портреты русских революционеров. И среди этих фотографий был снимок Николая Кибальчича, народовольца, создавшего конструкцию взрывателя и изготовившего мины, одной из которых и был убит царь».

Н. И. Кибальчич, 1881 г.: «Если бы обстоятельства сложились иначе, то ни крови, ни бунта не было бы… Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий и т. д.».

Л. Г. Дейч: «С Николаем Ивановичем Кибальчичем мое знакомство было более продолжительно, чем с вышеназванными двумя участниками в деле 1 марта. Он был олицетворением простоты, скромности и доброты. Кибальчич вовсе не был завзятым революционером и менее всего походил на фанатика. Террор он признавал лишь как неизбежное для русских революционеров зло в данную эпоху. Спокойный кабинетный ученый, до изумительности способный увлечься любой специальной наукой, Кибальчич был мирным социалистом-пропагандистом, и, как это видно из сделанных им на суде заявлений, он по основным своим воззрениям остался таковым до последнего момента жизни. Если он примкнул к террору, то лишь потому, что убедился в невозможности иным путем принести пользу своей родине. На самом себе он испытал весь ужас господствовавших у нас благодаря самодержавию порядков.

Кибальчич видел, что для честного человека совершенно закрыты все пути к мирной общественной деятельности. Уже один тот факт, что такой миролюбивый и скромный человек примкнул к террору, служит наилучшим доказательством, что последний был неизбежен. В другой стране Кибальчич, несомненно, стал бы выдающимся ученым. Разве не в высшей степени характерно, что даже в тот момент, когда воздвигалась для него виселица, он в последнем слове на суде говорил о чертежах и выкладках, касающихся изобретенного им летательного снаряда. Поистине ужасен тот строй, в котором таких людей возводят на эшафот!»

М. Валье, немецкий инженер, пионер ракетостроения: «Убежденный революционер в политике, отдавший свою жизнь в борьбе с самодержавием, Н. И. Кибальчич оказался и крупнейшим революционером в науке и технике».

А. Тырков, участник убийства Александра Второго, избежавший суда из-за душевной болезни: «Он был слишком философ. Он вел себя как человек, стоящий вне партийных страстей, руководствующийся в своей программе общественной деятельности исключительно научным анализом современности. Такое бесстрастие, такое подчинение себя объективным выводам действовали успокоительно и примиряли с ним его противников. Я слышал в тюрьме, вероятно от жандармов, что, когда его арестовали, он сейчас же принялся за свои чертежи и чертил, пока ему не принесли бумаги, прямо на стене камеры. Чертежи касались его проекта воздушной лодки. Его прямо редкое, бросавшееся в глаза спокойствие на суде и в течение всех последних дней его жизни было результатом не столько подавляющей в себе волнение силы воли, сколько силы обобщающей мысли, принимающей все причины и следствия как нечто неизбежное. Он как будто и себя самого, и свою судьбу ставил в ряд той же неизбежной цепи явлений.

Один из самых серьезно образованных людей партии, он стоял в ней, как мне казалось, особняком. Правда, я ни разу не видел его вместе с другими главарями-народовольцами, т. ч. мне трудно судить о их взаимных отношениях. Но во всяком случае он стоял вне конспиративной сутолоки с ее бесконечными свиданиями, толкучкой на т. наз. радикальных квартирах, где можно было всегда застать „радикалье“ всех оттенков. Я виделся с ним только у себя и больше нигде его не встречал. Наше знакомство носило чисто частный характер, не было связано ни с какими партийными интересами. Я знал, что он помещает рецензии по философии и общественным наукам. Раз как-то он показывал мне свою статьи об общине, где он, помнится, доказывал значение общины как формы, заключающей зародыши высших экономических отношений. Его отношение к делам партии мне было совсем неизвестно, т. ч. я даже спросил Гесю Гельфман о нем. Она мне сказала: „О, он у нас техник“.