Книга Моя чудная жена! - Мария Корелли

Был ли в числе их представитель «Daily Telegraph»? Не могу сказать наверное, но думаю, что был. Я не могу представить себе ни одного уголка на земле, в воздухе или в океане, где этот чрезвычайно отзывчивый орган не был бы представлен.

Я не мог найти своё кресло, но скромный молодой человек в поношенном платье и старых перчатках пришёл мне на помощь, взял мой билет и молча дал мне знак следовать за ним. Я повиновался в большом смущении. Я думал: известно ли ему, что я покинутый муж лекторши? Не оттого ли он так широко улыбался, показывая ряд чрезвычайно жёлтых зубов, когда я, пробормотав благодарность, пробрался в первый ряд кресел как раз напротив платформы. Мне казалось, что было слишком жарко, особенно для марта месяца. Старательно вытерев мой влажный лоб, я оглянулся кругом. Зал был полон, и сдержанный смех и хихиканье продолжались. Двое из господ с растрёпанными волосами, о которых я упоминал, уселись около меня по обе стороны. Они были толсты, я тонок, так что казалось, что я случайно оказался втиснутым между ними, как кусочек мяса в бутерброде на станции. Они, очевидно, были старые знакомые и переговаривались между собой за моей спиной. У одного борода пахла пивом, другой был пропитан запахом лука. Но я всегда был тихий и терпеливый человек. Я не хотел сойти с кресла, предназначенного Гонорией именно для меня, и никогда не умел бросать взоров негодования. Так что я продолжал сидеть спокойно, нервно просматривая «конспект лекции», который был повторением того, что значилось на билете, и со страхом ожидая появления моей жены.

Зал был теперь переполнен; какие-то подозрительные личности наполняли также хоры. Я после узнал, что их впускали по дешёвой цене – по три пенса с человека. Пробило восемь часов, и минута в минуту быстро выступил на платформу молодой человек и был приветствован взрывом криков и рукоплесканий. Я посмотрел на него с сомнением.

Я думал, что он вышел известить о том, что миссис Трибкин ещё не готова и появится через несколько минут; как вдруг он улыбнулся и дружески кивнул мне. Праведное Небо! Этот «молодой человек» и был сама Гонория! Я едва не лишился чувств от изумления. Гонория! Да! Это была Гонория, одетая совершенно как мужчина, в просторную пару из грубой шерстяной ткани; единственным отличием было то, что сюртук был полнее в груди и спускался несколько ниже колен. Я смотрел, смотрел, смотрел до тех пор, пока мне не показалось, что глаза мои выскочат из головы и упадут на пол! Рубашка с пластроном, стоячий воротник, галстук, жилет, панталоны, сюртук, – и она была вполне готова – представить из себя дуру! Да; это было как раз так. Говорю это со стыдом и негодованием. Если бы я не сидел на таком видном месте, я бы встал и вышел из залы. Я даже готов был сделать это, когда раздались звучные вибрирующие ноты её голоса, которыми она всегда отличалась. Смех и шушуканье прекратились. Наступила полная тишина.

– Милостивые государыни и милостивые государи, – начала она, – приветствую вас! Она приподняла свою шляпу и улыбнулась привлекательной улыбкой. (Я забыл упомянуть, что на голове у неё был настоящий «цилиндр» – с единственной целью, как теперь оказалось, «практически иллюстрировать» удобства мужского поклона.) – Вы видите, как я вас приветствую, свободно и безо всякой аффектации! Я не приседаю вам как молочница, неожиданно получившая лишний шиллинг, я не делаю также медленного реверанса, отступая назад как модная примадонна, которая хочет, чтобы её аудитория мысленно оценила достоинство её туалета, прежде чем оценить её голос. Я приподнимаю перед вами шляпу; я снимаю её совсем – это простое действие означает, что я с вами как дома, до такой степени дома, что не имею желания скоро уходить! (Новая улыбка, и «цилиндр» помещён на стуле, стоящем около неё, при громких аплодисментах и криках браво, вознаграждавших эту вступительную речь). Она поправила рукой свои стриженые волосы, подвинула поудобнее стол и с сосредоточенным видом переворачивала листки своей рукописи, давая публике время хорошенько рассмотреть её в свои бинокли и репортёрам – сделать заметки.

– Красивая женщина, не правда ли? – сказал своему товарищу шёпотом за моей спиной мой сосед, от которого пахло пивом.

– Не могу судить, – невозмутимо ответил другой, – надо бы видеть её в обыкновенном платье. У неё может быть красивая фигура, а может быть и нет. Этот костюм не даёт рассмотреть.

Они тихонько засмеялись и принялись за дело, записывая что-то в свои книжки, пока я рассуждал про себя, как долго смогу вынести это мучение. Я представлял себе, что вскакиваю с кресла и поднимаю руки с ожесточённым протестом против всей этой комедии, или же – и это казалось вероятнее при моём нервно напряжённом состоянии – я начинаю хохотать, хохотать так громко и долго, что меня сочтут за безумного и меня выведет вон тот молодой человек с жёлтыми зубами, в поношенных перчатках и передаст в руки полицейского. Если бы только я мог избавиться от этих репортёров! Но я не мог; я осуждён был изображать собой бутерброд – ломтик мяса между двумя ломтями хлеба – и моё злосчастие пожирало меня кусок за куском!

Через минуту Гонория начала, и я слушал, как человек слушает страшный вздор во время дурного сна. По поводу «неудобства женской одежды вообще» она изливала самые жестокие обвинения: о тяжести женского платья, которое стесняет движения нижних конечностей, о многочисленности и бесполезности юбок, о корсетах, стальных планшетках, панье, подушечках, пружинах, об открытых шеях и коротких рукавах; о длинных волосах, о тяжёлых косах, давящих на мозг, приколотых металлическими шпильками, которые царапают голову, или черепаховыми, которые ломаются; об узких лифах, которые неудобно застёгиваются в самых неподходящих местах: на боку, сзади, под рукой, на плече; о придворных тренах, их длине, тяжести, дороговизне и нелепости; о бриллиантах и других бесполезных украшениях; о букетах, которые обходятся дорого и причиняют затруднения; о веерах и аффектации, соединённой с их употреблением; о длинных перчатках с бесконечным числом маленьких пуговок, для застёгивания которых некоторые тратят не менее получаса времени (при этом я вспомнил, что Ричмур никогда не был так счастлив, как в то время, когда он с нежной заботливостью был занят застёгиванием множества маленьких пуговок на перчатках Джорджи; он так долго и охотно занимался этим и болтал при этом множество пустяков). Обо всех этих таинственных предметах и о многих других Гонория распространялась свободно и строго, выражая презрение к суетности, легкомыслию и полному отсутствию разумности у женщин, которые продолжают придерживаться такой глупой одежды.

– Простота, – сказала или скорее прокричала она, ударяя по своей рукописи, – простота и удобство – вот два главных принципа, с которыми должна сообразоваться одежда человеческого существа. Но с самых ранних периодов истории до наших дней род человеческий обнаруживал варварское стремление к излишеству в украшениях, которое в высшей степени гибельно для умственного прогресса. От традиционного фигового листка люди перешли, по сказанию Библии, к кожаным одеждам; затем постепенно последовали нелепые безделушки, как то: ожерелья, пояса и головные украшения, которые до нынешнего дня придают людям вид смешной дикости. Против этих-то бесполезных частей костюма женщины должны начать борьбу и таким образом сделать дальнейшие шаги к той славной стране свободы, границы которой они только что переступили!