Книга Повелитель монгольского ветра - Игорь Воеводин

Его решили обыскать,

И тут раздался дикий крик: О, мами!

Ошиблись мы на этот раз,

Он к сроку уплатил сейчас,

И вот квитанция лежит

В кармане! В кармане! —

заревели кругом.

В кармане-мане брюк,

в кармане брюк!

Энгр сидел, безучастный ко всему происходящему. Веселье, надрывное веселье царило вокруг, и стлался, все стлался и щекотал ноздри сладковатый дымок.

– Чаю налей! – бросил Рите вернувшийся вожак.

Энгр поднял голову и увидел на его груди вытатуированную пайцзу: тигр щерился на левой стороне и царапал лапой какой-то то ли узор, то ли шар, то ли клубок синих змей.

– Кто твой отец? – внезапно спросил Энгр.

Веселье враз оборвалось, закончилось само собой, и шайка вперилась в чужака в упор.

– Кто? – повторил Энгр.

– Не знаю… – удивленно ответил Бек-хан, – я детдомовский… Говорят, вояка был, полковник, на войне пропал…

– А это… Это откуда? – Так же не сводя взгляда с татуировки, спросил Энгр.

– Ну мужик один в детдом приезжал… Говорит, служил с отцом и нарисовал мне, мол, у отца такая была… Да ты че, Энгр? Голову тебе напекло?

Чужак медленно стянул с узких плеч когда-то бывшую белой майку. На его груди красовалась такая же пайцза, только левый край, где были таинственные синие линии, был перечеркнут толстым рубцом.

– Ну бля, дела-a-a… – протянул Ганс. – Хоть лезь под нары…

Рита без сил опустилась на землю, кусая губы.

– Отойдем, – бросил Энгр Бек-хану, и они пошли вдоль по берегу.

Солнце, раскаленное докрасна солнце почти касалось волн у горизонта, и не было вокруг ни облака, ни тени, ни прохлады.

12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 2 часа пополудни

– Фа цай! Фа цай![23]– Разбогатевший ходя улыбался и кланялся, прижимая руки к груди. – Ни чифан ла ма?[24]– добавил он, когда гости уселись за низенький стол, а женщина с неуловимыми глазами, жена ходи, поставила на столик чайничек с зеленым чаем и две крохотные чашки.

– Сесе, – рассеянно поблагодарил генерал-майор Анненков хозяина, – мей ю чифан[25].

Он был среднего роста и лицом походил на калмыка, под «ермаковкой» – мундиром с настежными лацканами, газырями и серебряным галуном по стоячему воротнику, угадывалось тело спортсмена, владеющего каждой мышцей.

Барон Унгерн, которого с недавнего времени указом Богдо-гэгена было велено именовать «Возродивший государство великий батыр, Главнокомандующий» – ханским титулом, доступным лишь Чингисидам по крови, на желтом шелковом халате, знаке высшей власти в Монголии, носил погоны русского генерала да солдатский Георгий. Ташур – бамбуковая палка, который заменял барону и скипетр, и дубинку, висел на левой кисти.

– Роман Федорович, да сними ты, бога ради, эту свою палку, ведь за столом же сидим! – недовольно бросил Анненков.

– Только вместе с кожей, Борис Владимирович, – холодно блеснув синими глазами, ответил барон. – Этот ташур мне жизнь спасал…

На столике как бы сама собой появилась утка по-пекински, ровно нарезанное мясо, ломтики огурцов, зеленый лук, блины, соусы, бульон в суповой огромной миске, пиалы. Хозяин разлил спирт и исчез.

Генералы ели и пили молча. Все, что достойно слов, было сказано уже давно, то, что не имело названия, не стоило и обсуждения.

Наконец, насытившись, Анненков вымыл руки в специальной пиале с лепестками роз, вытер руки услуж ливо поданным китаянкой полотенцем и хлопнул в ладоши.

В комнате возник казак Лейб-Атаманского полка в синей рубахе с красными погонами, в малиновых шароварах с двойными – генеральскими – лампасами, в высоких кожаных сапогах. В верхней передней части их голенищ крепились розетки с «адамовой головой». Тот же череп с двумя костями был и на кокарде, и на рукаве с золотого галуна шевронами углом по числу отслуженных лет.

– Вот, Роман Федорович, познакомься: бывший красный доброволец Иван Дуплаков, теперь в моем личном конвое, незаменимейший человек-с…

Казак поклонился, Унгерн, внимательно глянув ему в лицо, кивнул. Как и Анненков, он сам выбирал людей среди пленных и ни разу не ошибся. Так же, как никогда не ошибался, нутром чуя среди них большевиков.

– Когда его к стенке ставили, – продолжал Анненков, – он сказал: «Много я вашего брата на мушку перебрал, теперь кончайте и меня…» А я вот услыхал да оценил…

Унгерн, еще раз взглянув на казака, кивнул уже более приветливо.

– Давай, Ваня, скоморохов, – махнул казаку Анненков. – А мне гармонь…

Через минуту в комнату ввалились ручной медведь на цепи, юркнула и примостилась возле ног Анненкова лиса, а между хозяином и гостем степенно уселась ручная волчица Динка. Впрочем, иногда Анненков называл ее Анкой, но волчица не обижалась.

Унгерн положил руку на голову зверя и стал гладить. Волчица прижала уши и закрыла глаза от наслаждения.

– Надо же, – заметил Анненков, – никому, кроме меня, дотронуться до себя не позволяла… Видать, чует общую кровь… Кстати, а филин ваш где, Роман Федорович?

– На конюшне, с лошадью и псом, – ровно ответил барон.

Волчица шумно вздохнула и улеглась у ног генералов покорной собакой.

– Хочу тебя побаловать, душа Роман Федорович, – улыбнулся хозяин. – Ходит среди моих казаков былина про тебя…

Он растянул мехи гармоники и заиграл – мастерски, с переборами. Дуплаков встал в картинную позу и запел:

Я слышал:

В монгольских унылых улусах,

Ребенка качая при дымном огне,

Раскосая женщина в кольцах и бусах

Поет о бароне на черном коне.

Что будто бы в дни,

Когда в яростной злобе

Шевелится буря в горячем песке,

Огромный,

Он мчит над пустынею Гоби,

И ворон сидит у него на плече.

Унгерн не пошевелился, не улыбнулся, не затуманился. Когда песня окончилась, он произнес:

– Благодарю вас, господа. Это очень лестно. Не прогуляться ли нам, Борис Владимирович?

Генералы вышли. Медведь спал. Волчица подняла голову и, когда дверь закрылась за вышедшими, тихонько подвыла горько, безутешно и коротко.

12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 5 часов вечера