Книга Япония без вранья. Исповедь в сорока одном сюжете - Юра Окамото

Наверное, происшествий и правда стало меньше. Но платить за это приходится немало.

Двадцатилетние девицы не умеют и суп сварить. Парни не умеют вбить гвоздь. А дети вроде моего соседа живут и разговаривают так, словно им уже на пенсию пора, разводя рацеи на тему ответственности и совершенно не мысля куда-либо забраться или залезть — из боязни упасть и ободраться. Предстоящая жизнь видится как сумма рискованных ситуаций, которых необходимо избежать во что бы то ни стало, всё планируется до последней мелочи, и желательно, чтобы каждый шаг попадал в уже проторённую колею — ещё оступишься на обочине.

При этом теряется масса удовольствий: главные цветы-то как раз на обочине и растут.

Недавно мы сидели и выпивали с приятелем. Ему уже под сорок, родился он в глухой деревушке на севере страны и полностью ослеп годам к тринадцати.

— Разозлил меня кто-то, не помню даже чем, а я тогда бешеный был: в такой деревеньке полуслепым расти, знаешь, удовольствия мало. А у нас в каждом классе печка стояла — зимой холод-то страшный, не то что у вас тут, — а на печке чайник, так я на перемене взял этот чайник и как ополосну всех кипятком, девок тоже. Меня к директору, отца вызвали — он деревенским почтальоном был, потому сразу и пришёл. Так он взял палку и давай меня лупить, минут десять лупил, не меньше, я рыдал так сильно, что почти дышать уже не мог. Но он у меня настоящий мастер был: всегда жуть как больно, но кости потом все целые, ночь отоспался и топай по снегу опять в школу.

Мой приятель стрельнул у меня сигарету и с трудом зажёг её стоиеновой зажигалкой новой модели: кнопки теперь в них делают жёсткие, чтобы дети не могли нажать.

— А когда я совсем ослеп, он меня в горы стал водить, вместе по водопадам лазили. Падал? Конечно, падал. Но он меня научил: расслабься, говорит, и плыви себе вниз, рано или поздно ногами до дна достанешь. В такие места меня водил, до сих пор удивляюсь, что живым остался. Научил и на лыжах кататься, и в кружок дзюдо записал — в двадцать лет чёрный пояс дали. А нынешние слепые и дорогу едва переходят, не то что по горам ходить, вот и остаются на всю жизнь ханнинмаэ — людьми наполовину…

Я смотрел, как он курит, то и дело проводя пальцем вдоль сигареты, чтобы по жару понять, докуда докурил. Широкоплечий и уверенный в себе, раз в неделю он бегает километров двадцать вдоль реки с очередной зрячей девицей — от них всегда отбоя нет. А когда он был младенцем, дед с бабкой по отцовской линии винили мать в том, что ребёнок родился с изъяном: «В нашем роду слепых никогда не было, это всё кэгарэ — твоя кровь грязная. Иди и выбрось его в снег, достал уже своим плачем». Мать пеленала его и ходила часами по снегу, дожидаясь, пока те заснут. А потом тихонько укладывала его спать.

Не знаю даже, что лучше: былая боязнь скверны или нынешняя идея индивидуальной ответственности за всё и вся. По-моему, обе бьют мимо цели, ведь люди — и слепые, и зрячие, и умные, и глупые — штука в принципе не больно складная. И очень многое — как плохое, так и хорошее — случается не почему-то, а просто так.

Так или иначе, я таки прыгнул с той скамейки. Приземлился довольно ловко, но равновесие удержать всё же не смог, свалился и здорово расцарапал голень. Соседский мальчишка, как ни странно, не стал вопить, что меня предупреждал, а явно впечатлился и пошёл выпрашивать у родителей, чтобы ему тоже купили такой же одноколёсный велосипед, как у меня. А я теперь, забираясь на свой велосипед, поглядываю на разбитую голень и думаю об одном праве, которое нынешнее правовое общество подзабыло, — праве на ошибку.

25. ВЛАСТЬ СЛУШАЮЩИХ

Дело было в городе Кобэ вскоре после землетрясения, которое оставило весь город в развалинах и унесло шесть с половиной тысяч жизней. Я воспользовался этим предлогом, чтобы отпроситься из довольно скверной школы японского языка, где тогда учился, и поехать туда волонтёром.

Нас собралось человек двадцать в полуразрушенном училище, вокруг которого город Кобэ лежал крышами на земле, а в спортивном зале — тысяча человек беженцев, поседевших за один день, потерявших детей и родителей. Удивительно, насколько размеренной была жизнь этих людей, как аккуратно был разделён спортивный зал на квадратики для каждой семьи, и как много усилий прилагал каждый, чтобы не помешать окружающим. Но ещё больше меня поразило то, как организовала себя наша группа волонтёров.

Люди собрались самые разные — студенты, рабочие, служащие. Был один нищий, человек крепкий и бывалый, который приехал под видом волонтёра кушать халявную пайку и работал за троих. Был учитель того же училища, умный, начитанный. Был пожарный, весёлый парень, умелый и уверенный в себе. Был толстяк торговец, неунывающий, хоть и потерял во время землетрясения свой дом, лавку и всё состояние. Был даже один монах. У нас была представлена вся Япония, причём всё это были люди предприимчивые и харизматичные. Но лидером у нас стал человек, которого в России бы и не заметили.

Это был худенький старичок, который работал служащим в маленькой фирме какого-то захолустного городка. Вечерами, когда мы обсуждали планы на завтрашний день — откуда провести воду, как распределять гуманитарную помощь и тому подобное, — он молча сидел в своём углу, внимательно слушая, что говорит каждый. А потом, когда все уже сказали своё, он произносил две-три фразы себе под нос, и все немедленно с ним соглашались. И не потому, что у него было лучшее решение проблемы, — просто он мог дождаться момента, когда большинство приходило к единой точке зрения, а меньшинства начинали сомневаться в своей правоте, и найти именно те слова, в которые укладывалось всё то, что сказали другие. Он мог всегда совершенно точно уловить голос народа, и именно это достоинство, как оказалось, и делает человека в Японии лидером.

Уже позднее я узнал, что эта система решения проблем уходит корнями в традицию деревенских собраний — ёриаи. В них участвовали все мужчины деревни, богатые и бедные, включая даже деревенских самураев, причём говорили здесь на равных. Все собирались в большой комнате деревенского храма или просто усаживались вокруг костров на земле — и проводили на ёриаи по нескольку дней, ели, когда хотели, спали прямо там, пока не выговорится каждый, кому есть что сказать.

В основном вспоминали схожие проблемы, которые приходилось решать раньше, причём вспоминали не столько диалогом, сколько бесконечными, связанными единой темой монологами. В конце концов один из старцев принимал решение — одновременно и общее, и своё: общее в том смысле, что оно выражало мнение всего собрания, а своё потому, что именно он брал на себя ответственность за последствия. Лидером всегда становился не самый говорливый, а, наоборот, самый молчаливый. Для человека европейской культуры, где ценится как раз умелое ораторство, этот выбор далеко не очевиден.

Именно так до сих пор работает японская политика на уровне малых демократических социумов — на основании монологов, прецедентов, и людей, умеющих услышать голос народа. В большой политике всё происходит несколько иначе. Решения всё равно принимаются на основе прецедентов, но с одним важным отличием.