Книга Мсье Лекок - Эмиль Габорио

– Тем не менее, – продолжал настаивать комиссар, – если этот тип – шляпа, как он сумел раздобыть форму? Возможно, он позаимствовал ее у солдат вашей роты.

– Да, в крайнем случае… Но такое трудно себе представить.

– Однако мы можем в этом убедиться?

– О, конечно… Я должен просто сбегать в казарму и произвести осмотр всего обмундирования.

– Право же, – согласился комиссар. – Это верный способ.

Но Лекок предложил другой способ, такой же убедительный и более быстрый.

– Послушайте, сержант, – сказал он. – Скажите, а не продают ли полки время от времени на публичных торгах обмундирование, ставшее негодным?

– Продают… Хотя бы один раз в год, после инспекции.

– А делается ли пометка на одежде, проданной таким образом?

– Прошу прощения.

– Ну, так посмотрите, есть ли на одежде несчастного такая пометка.

Унтер-офицер вывернул воротник шинели, осмотрел пояс брюк и сказал:

– Вы правы… Это списанные вещи.

В глазах молодого полицейского сверкнул огонек, но тут же погас.

– Значит, – продолжал Лекок, – этот бедолага купил обмундирование. Но где?.. Разумеется, в Тампле, у одного из богатых торговцев, которые оптом скупают военную форму. Их всего лишь пять или шесть. Я обойду их всех по очереди. Тот, кто продал эту военную форму, наверняка узнает свой товар по каким-либо приметам…

– И это нас уведет далеко, – проворчал Жевроль.

Далеко или нет, но инцидент был исчерпан. К огромному удовлетворению сержанта-майора ему разрешили уйти, правда предупредив, что следователю, вероятно, понадобятся его показания.

Теперь надо было обыскать мнимого солдата. Комиссар полиции, лично взявшийся за дело, надеялся, что обыск даст результаты, которые позволят установить личность убитого.

Он обыскивал, одновременно диктуя полицейскому протокол, то есть подробное описание всех найденных предметов.

В правом кармане брюк были найдены курительный табак, вересковая трубка и спички. В левом кармане брюк – очень грязное кожаное портмоне в форме бумажника, в котором лежали семь франков и шестьдесят сантимов, и довольно чистый холщовый носовой платок, но без каких бы то ни было знаков. И ничего больше!..

Комиссар расстроился. Но тут, вертя в руках портмоне, он обнаружил отделение, которое сначала не увидел, поскольку его скрывала кожаная складка. В этом отделении лежал аккуратно сложенный лист бумаги. Комиссар развернул его и стал читать вслух:

«Дорогой Гюстав!

Завтра, в воскресенье вечером, обязательно приходи на бал в “Радугу”, как мы и договорились. Если у тебя не осталось денег, заходи ко мне. Я оставил деньги консьержу, и он отдаст их тебе.

Будь там в восемь часов. Если меня там еще не будет, я не замедлю появиться.

Все идет хорошо.

Лашнёр».

Увы!.. Что можно было узнать из этой записки? Что покойного звали Гюставом, что он поддерживал отношения с неким Лашнёром, который одолжил ему денег для каких-то целей, что они встретились в «Радуге» за несколько часов до убийства.

Но этого мало, слишком мало!.. Однако это лучше, чем ничего. Это указатель, а в царивших непроглядных потемках было достаточно даже слабого лучика света, чтобы сориентироваться.

– Лашнёр!.. – проворчал Жевроль. – Негодяй произносил эту фамилию перед смертью…

– Вот именно, – подал голос папаша Абсент. – Он даже хотел отомстить ему… Он обвинял его в том, что тот заманил его в ловушку… Жаль, что последний хрип не дал ему договорить…

Лекок молчал. Комиссар полиции протянул ему письмо, и Лекок изучал его с напряженным вниманием.

Бумага была обыкновенной, чернила синими. В одном из углов стоял полустертый штамп. Различить можно было только одно слово – «Бомарше». Для Лекока этого оказалось достаточно.

«Это письмо, – думал он, – наверняка написано в одном из кафе на бульваре Бомарше… В каком? Я это узнаю, поскольку необходимо найти этого Лашнёра».

В то время как люди из префектуры полиции, собравшись вокруг комиссара, держали совет и спорили, врачи приступили к выполнению самой деликатной и самой тягостной части своей задачи.

При помощи предупредительного папаши Абсента они сняли одежду с тела мнимого солдата и, склонившись над «клиентом», как хирурги на занятиях анатомией, засучив рукава, осматривали, рассматривали и физически оценивали его.

Молодой доктор-художник охотно быстро покончил бы со всеми формальностями, слишком смешными и излишними по его мнению, но старый врач был очень высокого мнения о миссии судебного медика и не желал упускать ни одной даже самой мелкой детали.

Тщательно, со скрупулезной точностью он фиксировал рост покойного, предположительный возраст, темперамент, цвет и длину волос, отмечая состояние здоровья и степень развития мышечной системы.

Затем они стали осматривать рану.

Лекок был прав. Врачи констатировали рану у основания черепа. Согласно их отчету, рана могла быть нанесена тупым орудием с широкой поверхностью либо появилась после того, как голова со всей силой ударилась о какой-то твердый, более или менее протяженный предмет.

Но никакого другого орудия преступления не нашли, кроме револьвера, рукоятка которого была недостаточно мощной, чтобы нанести подобную рану.

Следовательно – и это не подлежало сомнению, – мнимый солдат и убийца сцепились врукопашную, и убийца, схватив своего противника за шею, разбил его голову о стену.

Наличие многочисленных небольших кровоподтеков в области шеи придавало таким выводам абсолютную достоверность.

Врачи не обнаружили других повреждений, ни контузий, ни царапин, ничего.

Таким образом, становилось очевидным, что ожесточенная, смертельная борьба была очень короткой. Все было кончено в короткий промежуток между той минутой, когда патруль услышал крик, и моментом, когда через отверстие в ставнях Лекок увидел, как жертва падает на пол.

Для осмотра двух других тел пришлось принимать более тщательные меры предосторожности. Положение тел оставили прежним. Они лежали перпендикулярно камину, так, как упали. Их поза сама по себе должна была служить неопровержимой уликой.

Так оно и было. Эта поза ни у кого не оставляла сомнений в том, что их смерть наступила мгновенно. Оба лежали на спине, вытянув ноги, без гримас, деформаций или сокращения мышц. Никаких следов борьбы. Умерли они, словно молнией пораженные.

Их лица выражали неподдельный ужас. Это позволяло предположить – если смотреть с точки зрения Девержи[6], – что в последние секунды своей жизни они испытывали не ярость и ненависть, а животный страх.