Книга Воры над законом, или Дело Политковского - Ефим Курганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как это так, подлец ты этакой? Да как это так? Объяснись, но только не врать мне! Я этого не терплю».
«Ваше Императорское Величество! У директора канцелярии появился новый помощник, и он завёл совершенно новую методу, и уже без всякой двойной»
«Что же за метода? Разъясни».
«Ваше Императорское Величество, в канцелярии стали фабриковать целиком липовые дела. Пенсионные оклады стали выписывать вовсе не на инвалидов и вовсе не на отставников, а на вполне себе бравых солдат и офицеров, отнюдь не отягчённых никакими болезнями. Но по бумагам выходило, что они больны. Вот так-то. И выручка, то бишь ежегодные пенсионные оклады, вся целиком оставалась у директора».
«Но это, выходит, воровство в канцелярии ещё страшнее пошло».
«Именно так, Ваше Величество, но только теперь всё это уже действовало в первую очередь не чрез меня, как прежде, а чрез Путвинского — помощника господина Политковского, директора канцелярии. Я, конечно, помогал, но уже чисто как исполнитель разных поручений, и не более того. Так что главная вина моя падает лишь на первые два года, а потом в дело вступил только что упомянутый титулярный советник Путвинский, ему и отвечать надобно. Ваше Императорское Величество, как раз при нём-то и совершалось основное воровство».
«Выходит, в итоге ты-таки невиновен, а, мерзавец? Да ты шельма, а не человек! Тараканов, понимаешь: ты истинная шельма. Вот ты кто! И я ни за что не оправдаю тебя. НИ ЗА ЧТО! Даже надеяться не смей!»
«Ваше Императорское Величество, своей вины я не отрицаю, но и чужих вин на себя брать тоже не собираюсь».
«Гадина ты, а не человек! Насекомой! Таракан! Хе-хе-хе! Фамилия-то говорящей оказалась»
«Ваше Величество! Вам не стоит так сильно горячиться и идти по пути личных оскорблений. Скажите лучше. Я готов ответить за то, что заслужил в полной мере. Но почему я должен отвечать за то, что лежит на совести господ Политковского и Путвинского? Ваше Императорское Величество! Будьте же милосердны!»
«Не будь я дворянином и государем задушил бы тебя. Гадина! Гадина! Вон отсюда».
И бывший начальник счётного отделения канцелярии комитета о раненых с громаднейшим облегчением ретировался из императорского кабинета.
Когда в кабинете появился Путвинский, последний из допрашиваемых, государь Николай Павлович, обессиленный от снедавшей его ярости, прямо бросил ему в лицо, тихо, но с нескрываемой ненавистью:
«Тут дружки твои утверждали только что, что это ты и есть главный вор, а вовсе не они».
Путвинский, сморщив длинный нос и растянув губы в гармошку, осклабился и заметил совершенно спокойно:
«Государь! Каждый волен говорить, что ему заблагорассудится. Каждый говорит, что ему выгодно. И каждый имеет право на спасение собственной шкуры. Я их не осуждаю. Тем более, что главный виновный ускользнул и был таков. Его уже, Ваше Императорское Величество, не накажешь. А мы так — сбоку припёку. А мы так, мелочь пузатая».
«Постой! Постой! Путвинский! Не дешеви! Ты совсем не мелочь!» — закричал государь.
Император устал невероятно. Всё лицо его было залито потом. А настроение — хуже некуда.
А вот Путвинский не терял присутствия духа. Он засмеялся весьма ровно, и заметил:
«Да, поговаривают, что это я придумал. Но где доказательства? Их ведь нет и в помине. Кое-что мог бы рассказать камергер ваш Политковский, но он будет молчать по ряду естественных причин. А подписи на бумагах… Ваше Императорское Величество, знаете ли, кому они принадлежат? А принадлежат, в основном, Ушакову, председателю комитета, да Чернышёву, военному министру».
При этих словах глаза императора налились кровью, и он понял, что сейчас кинется избивать бывшего титулярного советника. Однако Николай Павлович всё же как-то сумел сдержаться и перешёл на спокойные тона:
«Слушай, Путвинский. Но даже если и нет прямых доказательств, что это именно ты тот человек, который придумал эту страшную воровскую аферу, ты всё ж таки не станешь отрицать, что участвовал в гигантском расхищении казённых средств? Или станешь?»
«Государь, да, не стану отрицать своего участия, но только ведь мы это делали сообща, вчетвером. На данном обстоятельстве я настаиваю. И ответственность должны нести все только сообща, и никак иначе».
Император умолк. Задумался. Слова этого прохиндея поставили Его Величество на какой-то момент в самый явный тупик. Приходилось признать, что бывший титулярный советник рассуждал очень даже здраво.
Придя в себя, Николай Павлович решил воззвать к совести закоренелого негодяя, хотя и считал, что никакой совести у того нет. И всё же, несмотря ни на что, решил воззвать. Вот что сказал тогда государь:
«Ну, ты хоть сознаёшь, Путвинский, лично свою вину пред Отечеством, пред людьми русскими?»
Путвинский не замедлил с ответом, то был даже настоящий спич:
«Ваше Императорское Величество, вину свою сознаю. Каюсь чистосердечно. Но только и тут необходимо внести один маленький корректив. Я грешен пред государством, но только не пред русскими людьми. Ни один инвалид, ни один пенсионер не был при моём непосредственном участии ограблен. Заверяю в этом. Да, бюджет военного министерства мы потрошили, и сильно потрошили, что ужасно, нет сомнения. Но только ни один россиянин при этом не пострадал. Ни в коей мере. Настаиваю на этом, государь. Ни одному россиянину мы не причинили ни малейшего ущерба. Именно так, и не иначе».
Николай Павлович, всегда такой уверенный в себе, всегда отлично знавший, что нужно делать и говорить, как-то вдруг сник, в его выпуклых стеклисто-синих глазах появилось даже что-то похожее на испуг.
Сейчас император не знал, как реагировать, не знал совершенно, что молвить этому возмутительнейшему наглецу. Он опешил сначала, а потом стал кричать, топать ногами и даже делать какие-то угрожающие действия в сторону допрашиваемого. Послышались даже и прямые угрозы, хоть и чисто словесные:
«Негодяй, мерзавец, подлец отъявленный. Ты ещё попляшешь у меня, и как ещё попляшешь. Ты заплатишь за свою вопиющую наглость. А теперь убирайся, Путвинский. Видеть тебя не могу и не желаю».
И Путвинский выскочил вон из императорского кабинета. Сей закоренелый циник совсем не был напуган. На лице его застряла наглая усмешечка.
Когда последний допрашиваемый с радостию исчез из императорского кабинета, Николай Павлович сел к письменному столу и обхватил голову руками.
Государь тихо рычал, не в силах преодолеть клокотавшее в нём бешенство. Он не мог даже говорить с Иваном Фёдоровичем Паскевичем, который стоял и с затаённым страхом ожидал за дверью, когда же его призовут.
— Это же надо! — крикнул в сердцах Николай Павлович, ни к кому особому не обращаясь, да в кабинете, кроме него, ведь и не было никого. Но он сам так не думал. Враги стояли пред ним, как живые.
