Книга Пастух своих коров - Гарри Гордон

— А вот: — это Маугли.

Я чувствую в себе изъяны,

И с ними в джунглях мне не место:

Я престарелым обезьянам

Стал уступать на ветке место.

И помню: ранним утром серым

Я вдруг заметил — у пантеры

Такие желтые глаза,

Как эти желтые озера.

О, за повадки фантазера

Меня вы вправе растерзать.

Я ничего не говорил вам,

Лишь выть хотелось и плясать…

Увы, на языке зверином

Нельзя поэму написать!

Я ухожу в другую стаю —

За сто шагов, в другую стаю.

— Сколько вам было лет? Двадцать три? Что ж, вполне переходный возраст. И вы действительно уступали место старым обезьянам? А говорили — поражает отсутствие иронии. Этот мальчик далеко пойдет. Я имею в виду Маугли, конечно. А вы заметили — где смешно, там и до афоризма недалеко:

— «Увы, на языке зверином нельзя поэму написать!» Скажите, пожалуйста!

— Это тот пацан, что с волками жил? — осторожно спросил Савка. — Так это очень может быть. Вот летось приходил мужик из Галузина, так он…

— Простите, Савва, — перебил Серафим Серафимович. — У меня мысль, как бы не забыть. Что у вас появилось, так это другое дыхание. Может быть, это за счет четырехстопного ямба. Так или иначе, получилась взволнованность и предчувствие обретения нового качества, может быть, и языка… Да. Смешноватое стихотворение.

— Кстати, об афоризмах, — хмыкнул Петр Борисович, — вот тут четверостишие — сплошной афоризм:

Необходима грация змее:

Гнилые пни — недоброе соседство, —

Легко загнать занозу прямо в сердце,

Когда его волочишь по земле.

— Ну, знаете, — рассердился Серафим Серафимович, — вкус, конечно, последнее дело, но не до такой степени. Прямо Омар Хайям какой-то. Болотный.

— Да мне самому теперь забавно. Вообще, чем больше мне стыдно за того молодого человека, тем он мне больше нравится. Хорошо, наверное, что он не остался поэтом. Художники — народ более крепкий, более материальный что ли. Картина, какой бы она ни была одухотворенной, вставленная в хорошую раму, становится едва ли не мебелью. Живописец — свой парень, он обязательно потрафит тебе — если не рисунком, то цветом, если не цветом, то композицией. Он с равным успехом может приблизить тебя к истине, а может и отдалить. И зритель в любом случае в выигрыше. Безотходное производство. А поэт обязан «истину царям с улыбкой говорить». С улыбкой, заметьте. Скажешь без улыбки — покажешься неприятным, а главное — не поверят. Скажешь со смехом — а цари только этого и ждут: — Заходи, шутом будешь. А с улыбкой — опасное это занятие, не каждый пойдет на это. Затем: слово, войдя в одно ухо, прежде чем выйти из другого, вынуждено пройти по извилинам, как теплый воздух в сложном дымоходе, согревая и проветривая, тогда как параллельно расположенные глаза только собирают зрительные образы, которые залеживаются где-то на дне затылка, преют, и исторгаются впоследствии, искореженные, в виде сновидений.

— В вас умер патанатом, — заметил Серафим Серафимович. — Однако, продолжайте.

— Если поэзия, — вдохновился Петр Борисович, — сложная система коммуникаций между плюсом и минусом, верхом и низом, землей и небом, то стихи, пусть несовершенные, даже откровенно слабые, лишь бы подлинные, стихи — это пунктирное выражение этих коммуникаций, трассирующие отрезки, из которых один, или два, или множество непременно попадут в цель. Только не говорите, что во мне умер террорист. И потом: образ художника-живописца. Это добрый малый с бородой и в грязной кофте. Слегка косноязычен, да так ловко, чтоб вы почувствовали свое превосходство и снизошли, если надо. Практичен, хорошо считает деньги и устраивает иногда показательные потасовки на презентациях. Хватает, в основном, за грудки. Пьет все, но предпочитает ностальгический портвейн. Не то поэт: некормленное существо с мерцающими очами, оно дотрагивается до вас холодными пальцами и призывает: «О, закрой свои бледные ноги…» Пьет исключительно халявную водку.

— Эко вас занесло в мертвую классику. Нынешние не такие.

— Нынешние? Да их и вовсе нет. Они нам кажутся по телевизору. Политик может играть на сцене, поэты занимаются политикой или высокой модой. Актеры пишут книги, а писатели — картины.

— А музыканты?

— Музыканты пусть сидят тихо.

— Понятно.

— Но политики — ладно, это недоумки. Один в детстве рисовал танки, другая — вышивала, третий до армии не мылся, четвертый — не целовался. Вот и шляются по саунам, раз есть такая возможность. И все хором, без исключения, хотят стать продюсерами. Дело новое, не совсем понятное, можно наварить…

— Есть еще стихи? — устало спросил Серафим Серафимович.

— Да есть, — вздохнул докладчик, — навалом.

— Давайте еще одно. Ладно?

Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,

Под обычным дождем я теряю свои очертанья,

И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах

Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.

Я на русский язык перевел сновидения птиц,

Я глазами похож на собаку ненужной породы.

Массовик-одиночка, я вам предлагаю пройтись,

А потом убегу у подножья осенней природы.

Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя,

Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу —

На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу, —

О, над вашими крышами ветры ночные гудят.

Ах, какая трава.

Посмотрите, какая трава.

Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады.

Приглашаю на танец, я буду сейчас танцевать,

Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды…

Ну, дальше неразборчиво.

— То-то и оно. Знаете, — со странной мягкостью сказал Серафим Серафимович. — Я понимаю, вам было очень плохо, когда вы это писали. Не правда ли?

— Да уж…

— Не надо писать, пока горячо. Что-что, — а эмоции должны быть опосредованы. А это даже слушать неловко. Так обнажаться, да еще на манер истерики… А нет ли у вас гитары? Самое время спеть.

Савка с шумом встал, зашатался стол, зашатался эллипс в бутылке.

— Борисыч, ты меня замордовал. Петь я с вами не буду. У меня нет такого голоса.

Он раздвинул занавеску и уперся лбом в стекло.

— Буран кончился. Вон луна над домом Митяя. Прыгает.

Савка постоял на пороге и медленно двинулся восвояси. Вслед ему потянулась песня:

Iз-за гори кам’яної

Голуби злiтають.

Не зазнала роскошоньки —

Вже лiта минають…

Петр Борисович плечом навалился на дверь, и с трудом оттеснил часть сугроба, наметенного на крыльце. Затем, поднимая двумя руками до уровня груди помойное ведро, пробился, проваливаясь по пояс, к мусорной куче. Со стороны это показалось бы смешно. «Хозяйство вести, — резко выдыхал Петр Борисович, и, с глубоким вдохом: — не мудями трясти!»