Книга Пастух своих коров - Гарри Гордон

А медленные сумерки идут,

А сумерки цепляются за ветки.

И два сыча приоткрывают веки,

И, полувзглядом обменявшись, ждут.

Вот, наконец, она,

верхом на волчьем вое,

Лесная ночь

с лохматой головою…

Как сон зверей, неясен лес,

И темен, как подвох.

Неодолимый тяжкий вес

Приобретает мох,

И облегает старый ствол

С таинственной резьбой.

Здесь под нечаянным кустом

Готовится разбой.

Неважно, что после дождя

Лес искренен и чист,

— На каждом дереве сидят

Коварные сычи.

И хохот полетал и смолк

И тяжек вздох, как тяжек мох,

Куском тумана вздох повис:

Поберегись, поберегись…

— Что ж, — строго сказал Серафим Серафимович, пытаясь намотать на палец короткий локон. — Дайте-ка мне тетрадку…

— Ни к чему, — запротестовал Петр Борисович. — Я ведь не жду от вас рецензии. Сижу, вспоминаю вслух, хотите — говорите, не хотите, не надо.

— Не давай, — поддержал Савка, — порвет. А мне нравится. Точно схвачено. Иной раз на двор не выйдешь — страшно. А волки — они вон днем под окошком ходят.

— Воля ваша, — развел руками Серафим Серафимович, — просто я хотел поточнее. Там есть любопытные аллитерации. «Прохладен влажный лес».

— «Тяжелая листва», — добавил Петр Борисович.

— Вот, вот. Правда, утрачена непосредственность. Но непосредственность — не самое главное качество в искусстве. «Искус» — испытание, эксперимент, игра…

— Еще скажите — изобретательность, — проворчал Петр Борисович. — Это, конечно, дар, но к искусству он имеет такое же отношение, как ваша глиняная нога к хирургии. А что в этом стихотворении есть, то это цельный образ того самого Леса. Чего стоит этот «лапки поджимающий паук».

— Впечатляет, — согласился Серафим Серафимович, — равно как… Нет, напрасно вы мне не дали тетрадку.

— А правда ли, — Савка говорил слишком громко, чтоб заглушить струйку, льющуюся в стакан, — правда ли, что паучиха, когда поживет с самцом, ну, как муж и жена, так и поедает его на хер?

— Правда, правда, — поморщился Серафим Серафимович.

Ныла нога, и разговор не получался, а жаль, — стихи, в самом деле, любопытные.

— Ну, что, это весь ваш Лес?

— Почему же, извольте:

Забрасывал ветер в пазы

Обломки древесной коры.

И я испугался грозы.

И окна скорее закрыл.

И я на диван залез

И книгу скорее взял:

За окнами темный лес,

И в лес выходить нельзя.

Сейчас налетит удар,

По стволам побежит вода.

И мышиные норы зальет,

И, возможно, кого-то убьет.

И остатки густой духоты

Поползут по стволам в кусты.

И возможно… нет, повезло,

Стороной грозу пронесло,

Значит, можно открыть окно,

Можно даже пойти в кино,

Поиграть в домино у ворот,

И никто никого не убьет…

А лес продолжает гудеть,

Не зная, куда себя деть.

Серафим Серафимович заерзал в своих подушках:

— Ну вот. Стоило только похвалить… Ведь это же бред сивой кобылы. При чем тут кино? Какое домино! И как можно читать книгу во время грозы! И потом — зачем педалировать интонацию? Там у вас на фоне ровного повествования выскакивает разговорное: «и возможно… нет, повезло». Прямо по системе Станиславского. С выражением. Это все равно, что на декоративном, стилизованном холсте нарисовать натуралистическую муху. Как может художник не понимать таких вещей!

— Херсимыч! — Савка закашлялся, бросил сигарету на пол и долго не мог отдышаться. — Ты напрасно про кино и домино. Я вот в детстве, когда жил в Кимре… Мужики у ворот в домино играют, а я — подхожу. Советы даю, заедаюсь. Мужики на меня шумят, прогоняют. А Санька Вагон в это время у хозяина курицу стырит. Продадим — возьмем красного вина и в кино сходим. «Джульбарс». Хорошее кино. Вот бы посмотреть. А ты, Херсимыч, напрасно. Борисыч тебе уважение делает, потому что ты с костяной ногой, негодящий. А ему эти куплеты позарез как противно читать…

— Савве больше не наливать, — разозлился Серафим Серафимович. — И вообще, который час?

Савка отодвинул стул.

— Пойти, корову почистить, — неуверенно проговорил он.

Петр Борисович накинул телогрейку и вышел следом за Савкой. На веранде смутно белела на столе эмалированная миска, темнели в ней ничтожные рыбки, пойманные за два дня. Как все мелко и глупо. Вся эта ситуация, бездарная и будто выдуманная, и не прервать… «А лес продолжает гудеть, не зная куда себя деть…» Не понял Серафим Серафимович. Да и куда ему, умнику.

— О-йо! — воскликнул с порога Савка. — Смотри, что делается!

Крупные хлопья решительно, горизонтально и крест-накрест перечеркивали темноту. Свежий сугроб намело у порога.

— Хер доберешься, — размышлял Савка, — потонешь.

— Пойдем, Савка, водку пить, а корову завтра помоешь.

Серафим Серафимович обрадовался возвращению Савки.

— Что-то мы давно не выпивали, — скокетничал он, — что-то мы давно не слышали стихов…

Уныло и несильно

Трясет сосну трясина

Озябшими руками

В намокших рукавах.

В густом болотном мраке —

Рукопожатье рака,

И мокрое дыханье

Простуженных коряг.

Тряси, тряси, трясина,

Засасывай осину,

Мохнатыми губами

Пощипывай туман.

И ненароком выпей

Глубокий голос выпи,

Утерянные перья

Клади себе в карман…

— Что ж, вполне великодержавное язычество. Вам привет от Павла Васильева. Помните: — «Тоской набух тугой сосок волчицы»? Нет, право, эти «утерянные перья», я, с вашего позволения, положу себе в карман.

«Сама нежность», — подумал Петр Борисович.

— Правда, — продолжал Серафим Серафимович, — плагиат на Павле Васильеве не заканчивается. Как там — «Тряси, тряси, трясина» — это вроде: «Пора, пора, порадуемся», или, еще лучше: «А пока, пока, по камешкам…»

— Ну, это кто у кого спер. Моя трясина написана гораздо раньше.

— Серьезно? — Серафим Серафимович отхлебнул, сверкнул умным глазом. — Я думал, столько не живут.

— Гадина вы, — засмеялся Петр Борисович, — я ухожу в другую стаю.

— Неужели?