Книга Дивисадеро - Майкл Ондатже

Вопреки всему, что в те два месяца у них было на петалумской ферме, они с Купом остались друг для друга загадкой. По правде, они открывали самих себя. Вот так приспосабливались к жизни. Прошли годы, Анна ни разу не была замужем, ни с кем не заводила долговременных связей, но по-прежнему терялась перед любовниками, словно все еще на помосте Купа жадно изучала себя. Между ней и другими всегда был и, наверное, всегда будет лабиринт неотмеченных дорог. Чувственная карта Франции, полная подтекстов, социальных хитросплетений, молчаливых противовесов власти, все еще была актуальна. Но передвигаться по ней следовало осторожно, с опаской.

На койке она сидит рядом со святыней-гитарой.

Значит, вот так.

Ага.

Без книг.

Угу.

Без фотографий.

Он достает снимок Арии.

Анна разглядывает лицо женщины, чей образ составила по рассказам. И подмечает в нем неожиданную капризность.

А фото отца? Есть?

Помолчав, Рафаэль отвечает:

Где-то было одно, но он вышел нечетко. Отец не любил фотографироваться. Мол, из архива легавых обратной дороги нет. Если был нужен паспорт, он одалживался чужим. Чтоб только возраст и цвет волос примерно совпадали. На паспортных фото никто на себя не похож. Ты похожа? У тебя есть сестра? Могла бы пользоваться ее паспортом.

Сестры нет.

Нет? А я думал, есть.

Анна покачала головой.

Опять соврала любовнику. Была сестра. Было прошлое. О котором она не расскажет. Потом, если наберется духу. О том, как отец топором завис над Купом, как она ловила хоть крохотный вздох любимого, как в один миг жизнь ее вдребезги разлетелась, и она стала существом с сотней нравов, голосов и другим именем. Она завидовала человеку, с которым лежала рядом, как некогда с Купом на полу хижины. Его жизнь казалась чистой. Она завидовала восхитительным приключениям его отца и Арии. Наверное, именно такому человеку, всем довольному, можно рассказать о своем прошлом.

Рафаэль… вот эти твои истории… Скажи, а что-нибудь ужасное случалось?

Еще как. Много такого, после чего я стал другим. Любовь, которая меня оглушила, писатель, в чьем доме ты живешь, ослы…

Вот-вот, я об этом!

Его первый опыт общения с девушкой произошел в семнадцать лет. В пятничный вечер ему предстояло пешком добраться до города, где намечались пикник у моста и поход в кино. Собрав аккуратный букетик ноготков, он решил тормознуть попутку, ибо уже припаздывал. Задача на вечер была одна: не оплошать перед представительницей противоположного пола. Один промах, и ему суждено умереть одиноким. В семнадцать мы все перфекционисты, а потому он составил список из сотни опасных пунктов.

Рафаэль шел под кронами деревьев и, заслышав машину, всякий раз вскидывал руку, но никто не останавливался. Наконец притормозил фургончик «ситроен», в котором сидели двое мужчин и женщина. В белой рубашке и отутюженных брюках, Рафаэль открыл заднюю дверцу и забрался в кромешную тьму. Когда фургон тронулся, он ощутил толчки, исходившие от трех еле различимых существ, которые оказались ослами.

Анна умоляет ничего не опускать в описании этой самой долгой поездки в его жизни и последующего свидания.

Le rendez-vous n'a pas eu lieu,[33]говорит Рафаэль.

Когда у городского фонтана он выбрался наружу — рубашка выпростана, изгвазданные навозом ботинки насквозь мокры, рука (в попытке сохранить декорум) сжимает обломанные стебельки, некогда бывшие цветами, — девушка окинула его коротким взглядом. Для Рафаэля было главным сберечь букет, и потому ему изрядно досталось от животных, взаперти путешествовавших от самого Монрику.

А что было самое ужасное? — спрашивает Анна.

Девушка сказала: «Захворал отец, меня ждут дома», — и ушла; я ополоснулся в фонтане, отчистил ботинки, потом в одиночестве посмотрел фильм с Габеном и темной дорогой отправился обратно; от звездного неба мне стало немного лучше, и я, проголодавшись, на ходу жевал хлеб с зеленью, наполняясь странным чувством, похожим на радость избавления… Так вот, весь ужас был в том, что к моему возвращению вся деревня уже обо всем знала. Если ты спросишь о «парне с ослами» или про «историю в „ситроене“», то и сейчас все поймут, о ком идет речь.

Постепенно рана обросла коростой иронии.

Я представлял, как на сеансе «Зверь — человек»[34]я, провонявший ослиным потом, тянусь обнять талию или оголенное плечико шестнадцатилетней девушки. Я привык к ослиным крикам, сопровождавшим мое появление в классе. Через месяц на годовом экзамене за окном крикнул настоящий осел, отчего грянули дикий хохот и вопли учеников и даже учитель понимающе усмехнулся.

Четыре года у меня не было никаких «свиданий», а затем, поняв, что самое плохое уже произошло, я стал напропалую встречаться с девушками, превратившись в невероятно отвязного для своих лет ухажера. Но те четыре года, что я был изгоем, я посвятил гитаре. Своим занятием я обязан букетику ноготков и трем ослам.

Рафаэль открыл для себя уединенность музыки, ее потаенные краски и обманчивые истории. Отныне лишь ей он поверял все неурядицы и переживания. Он понимал, что должен как-то оградить ее от родительской близости, его окружавшей. Внешне он оставался все тем же веселым любящим сыном, но мать подметила, что он легко уходит от семейного общения. Он нашел свое волшебство, свой «запасной выход». У него имелся путь бегства от мира. Будто стул, на котором он сидел, был конем, готовым унести его в неведомый край.

Кто научил его этому секрету? Однажды он, юный музыкант, наблюдал за танцевальной парой, начавшей репетировать, когда оркестр еще не расчехлил инструменты; эти двое танцевали под фортепьянную запись, будто ширмой отгородившись от всех людей в зале. В своей интимной подготовке они уже были одни. Анна спросила, знал ли он писателя, и Рафаэль вспоминает, как мальчишкой проводил с ним долгие часы в его саду. Старик сидел за столом во впадине, некогда бывшей прудом; перед ним были тетрадь, ручка и чернильница, но он не писал. Рафаэль брал другой стул и подсаживался рядом. Помнится, на дереве вечно заливались птицы. Писатель спрашивал, что происходит в округе, и Рафаэль рассказывал о костре, пахоте, забое коров, о том, как его отец вырезал большую деревянную ворону и, поставив ее на изгородь, с душераздирающим криком искромсал ножом. Он уверял, что зрелище отпугнет от сада настоящих ворон. Понятно, говорил старик, глядя за озеро, где текла подобная жизнь. Рафаэль частенько сидел с ним за синим столом в тени огромного дуба.

Я мыслю, лишь когда пишу, говорил старик. Беру тетрадь, ручку и погружаюсь в рассказ. Внешне умиротворенный, он ненароком подсказал Рафаэлю путь в жизни и научил его быть одиноким и довольным, отгороженным от всех знакомых, даже тех, кого любишь, что, как ни странно, позволяет их лучше понять. В каком-то смысле это был ужасный урок скрытности (что можно сделать с жизнью и вырванным из нее временем), которая ведет к близости. Писатель стал образчиком такой жизни. Одиночкой в своем хлопотливом и многолюдном вымышленном мире. Это был один из последних их разговоров.