Книга Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс - Лорен Оливер

Если Конрад и запомнил тощую перепуганную девчонку, которую он удерживал краткий миг на углу бостонской улицы, то он ничего не выказал при нашей встрече. Он был вежлив, доброжелателен, уважителен. Он всегда слушал меня, интересовался моим мнением. А однажды признался мне, что любит работу инженера, потому что ему доставляют удовольствие механизмы – сооружения, машины и все такое прочее. Я знаю, ему частенько хотелось, чтобы люди поддавались «расшифровке».

Собственно, здесь и была суть исцеления. Процедура сплющивала людей, как листы бумаги, превращала их в биомеханизмы и раздавала им баллы.

За год до смерти Конраду поставили жуткий диагноз. В мозгу у него возникла опухоль размером с большой палец ребенка. Врачи констатировали – не повезло.

Я сидела рядом с Конрадом на больничной кровати. Он резко сел, плохо соображая после сна. Я попыталась уложить его обратно, а он ошалело уставился на меня.

– А где твоя кожаная куртка? – спросил он.

– Тс-с-с, – шепнула я, успокаивая его. – Ты все перепутал.

– Ты была в ней, когда я впервые тебя увидел, – слегка нахмурившись, произнес Конрад.

А потом он рухнул на матрас, словно усилия, потраченные на эти слова, окончательно измотали его. Вскоре он уснул. Я держала его за руку и наблюдала, как солнце движется по небу и лучи скользят по его простыне.

Я радовалась.

Конрад всегда придерживал мою голову – легонько, в ладонях, – когда мы целовались. Он надевал очки, когда читал, и начинал тереть стекла, если глубоко задумывался о чем-нибудь. Волосы у него были прямые, если не считать завитка за левым ухом, прямо над шрамом от процедуры.

Странно, но с самого начала я знала, что в мире, где судьба умерла, мне суждено вечно любить его. Невзирая на то, что он просто не мог – не был способен – полюбить.

Вот что хорошо в падении: выбирать уже не приходится.

Сейчас

Я успеваю насчитать три секунды полета. Сила удара вышибает из меня дух и швыряет меня вперед. Сильная боль простреливает лодыжку, и мне становится настолько холодно, что другие мысли вылетают из головы. Какое-то время я не могу дышать и не понимаю, где верх, а где низ. Повсюду одни лишь ночь и мороз.

Затем река толкает меня вперед и выплевывает. Я выныриваю на поверхность, хватая воздух ртом, а лед ломается вокруг меня с таким грохотом, как будто одновременно палят из десятка ружей. Надо мной кружат звезды. Я добираюсь до кромки воды, шлепаю по отмели и дрожу. Мне кажется, будто мозг изнутри бьется о череп. Я кашляю, сажусь на колени, зачерпываю воду и пью из окоченевшей ладони.

Я не ощущала ветра одиннадцать лет.

Нужно двигаться. На север от реки. На восток от старого шоссе.

Я бросаю последний взгляд на неясно вырисовывающийся силуэт Крипты. Свободна. Это слово наполняет меня огромной радостью, и я сдерживаюсь, чтобы не закричать. Я еще не в безопасности.

Я знаю, что за Криптой находится старая дорога, ведущая к автобусной остановке, а за ней – серый гудрон. Служебное шоссе тянется до полуострова и переходит в Конгресс-стрит. А дальше – мой Портленд, с трех сторон окруженный водой. Он безмятежно лежит на выступе суши, как драгоценный камень.

Где-то там сейчас спит Лина. И Рэйчел. Мои звезды, которые спрятаны в моей душе. Рэйчел исцелили, и она уже потеряна для меня. Томас сообщил мне об этом.

Но Лина…

Моя младшенькая…

Я люблю тебя. Помни обо мне.

И когда-нибудь я тебя отыщу.

Рэйвен

Вот три самые главные вещи, которые я узнала за двадцать два года жизни на этой планете.

1. Никогда не подтирай зад ядовитым плющом.

2. Люди – они как муравьи. Лишь немногие отдают приказы. А остальных просто давят.

3. Счастливых концов не бывает. Изредка случаются лишь передышки между боевыми действиями.

Никогда нельзя забывать о последнем пункте.

– Ну и дурь! – сетует Тэк. – Зачем мы это делали?

Я не тружусь отвечать. Он прав. Мы действительно сглупили.

– Если что-то пойдет наперекосяк, мы прикроем лавочку, – заявляет Тэк. – Начисто. Я не собираюсь пропускать Рождество из-за такой фигни.

«Рождество» – кодовое наименование следующей крупной операции. До нас пока что доходили лишь слухи о ней. Мы не знаем ни места, ни времени ее проведения. Но она приближается.

Внезапно я ощущаю прилив тошноты и сглатываю ком в горле.

– Нет уж, – фыркаю я.

Точно так же я говорила про миграцию. «Никто не умрет», – повторяла я раз за разом, как молитву.

Наверное, Бог не слышит меня.

– Пограничный патруль, – заявляю я, как будто Тэк не видит прочную каменную стену, темнеющую под дождем, и контрольно-пропускной пункт впереди.

Тэк жмет на тормоза. Фургон похож на старика: он кашляет, дрожит и вечно тянет, когда ты от него что-то хочешь. Но пока он успешно преодолевал препятствия.

– Мы уже могли быть на полпути к Канаде, – ворчит Тэк.

Он, конечно, преувеличивает. Но Тэку явно не по себе. Ему не свойственно болтать и утрировать события. Вообще-то на людях из него лишнего слова не вытянешь.

За это я его и люблю.

Мы пересекаем пропускной пункт без малейших проблем. Восемь лет скитаний в Диких землях и четыре года активного сотрудничества с сопротивлением доказали, что служба безопасности в стране – наполовину показуха. Это вздор, чистое шоу – способ запугать муравьев, ткнуть мордой в грязь. Половина стражников толком не обучены. Многие стены не патрулируются. Но вопрос в имидже, в создании впечатления постоянного контроля, в борьбе с враждебной идеологией.

Муравьями управляет страх.

Когда мы едем по совершенно пустой Вест-Сайдской магистрали, Тэк помалкивает. Река и небо одинакового синевато-серого цвета. Дождь льет, как из ведра. Тучи – низкие, разбухшие от влаги, как в тот день, когда я перешла границу.

И тогда же я нашла ее.

Я до сих пор не могу произнести ее имя.

Прежде я была муравьем. Меня и звали по-другому, а единственным моим шрамом являлась тонкая полоска на животе – след от удаленного аппендицита.

Я до сих пор помню свой дом. Тюлевые занавески, пахнущие гардениями и пластмассой. Ковер, который каждый день посыпали содой и пылесосили. Тяжелая тишина. Мой отец не любил шум. От громких звуков у него начинало жужжать в голове. «Там словно целый рой пчел», – однажды сказал он мне. Когда гудение усиливалось, он не мог думать ни о чем и начинал злиться. У него возникала потребность прекратить этот кошмар и погрузиться в тишину.

Мы стали для отца спасительным водоворотом. Мы постоянно кружили вокруг него и пытались предотвратить возвращение жужжания.