Книга Предрассветные призраки пустыни - Рахим Эсенов

Вскоре дверь кепбе нерешительно приоткрылась – в проеме показался один басмач, следом второй. Первый, осмелев, повернулся назад, что-то говорил остальным, находившимся в мазанке.

Раздались два выстрела – басмачи, сначала один, затем второй, снопами повалились на землю. Дверь кепбе, раскачиваемая ветром, так и осталась открытой.

– Мы готовили западню им, а сами в нее угодили! – бесновался Эшши-бай. – Он всех нас перещелкает… Шырдыкули, Хырслан! Подкопайте стену. Ты, Хырслан, выберись наружу с обратной стороны, обойди этого выродка сзади… Только не спугни!

Шырдыкули и Хырслан, откинув кошмы, принялись ножами копать земляной пол. Эшши-бай бросал злобные взгляды на безучастного Халлы, сидевшего, привалившись к стенке.

– Идите сюда! – приказал Эшши-бай своим сообщникам. – Пока подкопаете, пока Хырслан зайдет Кандыму сзади, появится второй змееныш, поднимет аул на ноги, а там и красные аскеры прискачут… Подойдем к двери, Хырслан. Ты ложись, возьми щенка на мушку. Я его сейчас выманю. Как покажется, стреляй! Да не медли, смотри не промахнись, а то не выберемся отсюда во веки веков.

Эшши-бай кошачьей походкой подошел к двери, осторожно толкнул ее рукоятью камчи и, не высовываясь, крикнул:

– Не стреляй, Кандым! Отец хочет с тобой говорить!.. Слушай!

Юноша, чуть раздвинув ветви саксаула, увидел в раскрытую дверь, как в глубине кепбе мелькнула чья-то тень, но не слышал сухого щелчка, не почувствовал ожога раскаленного свинца, впившегося в переносье. Лишь мутная, кроваво-серая пелена застелила глаза… Кандым не видел, как ускакали басмачи, взвалив на коней тела двух убитых своих товарищей, не видел остолбеневшего Черкеза, вскоре появившегося у мазанки и наткнувшегося на его бездыханное тело.

Полуобезумевший Черкез метался от отца и матери к брату, гладил их охладевшие лица и причитал:

– О, мамочка! О, папочка! Кандым – брат мой, брат…

За ним змеей увивался невесть откуда вынырнувший Шырдыкули: стараясь привлечь внимание юноши, сосед делал вид, что не причастен к трагедии.

– Кто их? – в больших красивых глазах Черкеза стояли слезы. – За что?…

– Уже в тетради бытия посол всевышнего их перечеркнул пером! – заученно твердил Шырдыкули и, оглядевшись по сторонам, зашептал: – Красные аскеры, сынок… Кто же еще? Своими глазами видел… Про тебя тоже расспрашивали. Своими ушами слышал…

– А дяди Шаммы не было? – спросил Черкез.

– Кто это – дядя Шаммы? – забеспокоился Шырдыкули. – Кто он такой?…

– Брат отца…

– Разве он приехать должен? Когда? – Шырдыкули засуетился, поглядывая на дорогу, откуда мог появиться Шаммы-ага. – Уезжай, сынок, уходи, пока не поздно… Вернутся красные и тебя прикончат. Уж больно они лютуют – знать, туркмены допекли их чем-то… Как сыну говорю – беги! Мы все мусульмане и должны помогать друг другу. Пришла беда к соседу – пришла и к тебе… Твое горе – мое горе, сынок! А теперь уходи!

– Куда я пойду? – Черкез тоскливо огляделся по сторонам. – Отец ждал Шаммы-ага. Неужели и его?…

– Может быть, все может быть, – подхватил Шырдыкули. – В этом мире, сынок, все наоборот. У кого власть – у того сила… Однако мир не без добрых людей. Слава Аллаху, не перевелись еще истинные мусульмане, не склонившие головы перед неверными… Поезжай-ка ты, сынок, на колодец Орта, спроси там Хырслан-бая, моего родича. Будешь ты ему заместо брата, которого вот так же подло… красные аскеры порешили. Поторопись, поторопись, вон они скачут, проклятые!

Шырдыкули чуть ли не силком подвел растерянного Черкеза к оседланному коню, подсадил его и с силой хлестнул плетью по блестящему крупу застоявшейся лошади.

– Аллах с тобой, сынок! – скоморошничал Шырдыкули и крикнул вслед Черкезу: – Не забудь, на колодец Орта!

Вдали, на севере, завиднелись черные точки жучков. На глазах они, казалось, обретали крылья и вырастали в больших птиц. То к урочищу Сувлы на рысях шел чекистский эскадрон во главе с Сергеем Щербаковым.

Резвый конь Черкеза уже несся на восток, в бездонный зев пустыни, где над безмолвием барханов тревожно багровело зарево.

Шаммы Белет торопил коня, хотел засветло добраться до урочища Сувлы. В пути его слух резанул далекий стон, отчаянный и жуткий. Остановив коня, Шаммы прислушался. Ветер, налетавший порывами, то приближал, то удалял стенания, доносившиеся со стороны гребнистых барханов, известных своей непроходимостью и мрачной славой. Если идти по ним на Хиву, дорога короче, но по зыбучим пескам, где утопают даже широченные верблюжьи стопы, долго не пройдешь. Караваны, бывалые чабаны, отчаянные охотники всегда обходили эти гиблые, дикие места. Лучше дать крюк, чем застрять, замучить коней и верблюдов.

Шаммы-ага, приложив ладонь к уху, вслушался в разноголосые звуки пустыни. Да, это стонал человек… Спешившись, всадник долго пробирался по сыпучим барханам, ведя в поводу упиравшегося коня, пока не отыскал полузанесенного песком человека. Он был молод, богатырского телосложения, бритоголовый. Рядом с ним валялся белый барашковый тельпек, прожженный в нескольких местах черными точечками пуль.

Шаммы-ага склонился над лежавшим и вслушался в его бессвязный бред. Тот в забытьи звал Эшши-бая, проклинал Джунаид-хана, называл какие-то незнакомые имена и среди них, кажется, даже Аманли. Шаммы-ага узнал своего беглого соседа Халлы Меле, который то убегал к басмачам, то, каясь и проклиная тот день, когда уходил в пески, возвращался в родной аул.

Имя брата в устах этого проходимца насторожило Шаммы-ага. Он не сомневался, что перед ним Халлы. На груди его зияла рана. Пуля, видно, прошла навылет чуть ниже сердца. Другие ранения легки: пули содрали кожу на голове, шее, лице. Предплечье и ключица стянуты грязным платком – наверное, то была старая рана. Богатый халат, простреленный в нескольких местах, набряк от загустевшей крови, босые ноги едва прикрывались разметавшимися на ветру домоткаными портянками: убийцы позарились на сапоги. Из полувывернутого кармана торчала пропитанная оружейным маслом тряпка. Ни документов, ни оружия. Кто же бросил его здесь, беспомощного, раненого? Пожалуй, басмачи… Шаммы-ага знал: только они, подобно волкам, покидают своих товарищей в беде.

Басмач не приходил в себя. Шаммы-ага не мешкая снял с себя халат, накинул его на развесистый куст саксаула и, перенеся Халлы Меле в тень, разжал ему зубы, влил в рот немного воды. Затем, покопавшись в хорджуне, нашел бинты, которые всегда возил при себе, протер раны и натуго перевязал их. Раненый вскоре пришел в себя, попросил воды и, напившись, тут же уснул. Спал он долго, безмятежно. Очнувшись, испугался и, вглядываясь в Шаммы, спросил:

– Кто… ты?… Где я видел… тебя?

– Не узнал? Я Шаммы, сын Белета… Скажи, почему ты называл имя моего брата Аманли?…

– А что?!

– Ты бредил, называл его имя.

Раненый застонал, закрыл глаза. Мертвенно-бледное лицо его покрылось холодным потом.