Книга Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ладно, не будем устраивать философских диспутов. Хотя я с тобой совершенно не согласен. Помни только, Ося – проницательный человек и гениальный сыскарь. Именно он в свое время грохнул банду Мишки Япончика и вообще здорово почистил родную Одессу от мелкой и не очень уголовщины. А еще Ося любит свою старенькую еврейскую маму и очень гордится тем, что его отец, Беньямин Шор, стал русским гильдейским купцом задолго до революции. Тебе все понятно, господин полковник Имперской безопасности?!
Полет тем временем – длился и длился.
Вместе с длящимся сном.
Бесконечно долго.
Так долго, что могло показаться, он утонул в этом сне, задохнулся в безжалостной синеве снящегося небосвода и теперь обречен кружить здесь в одиночестве.
Полет за полетом.
Сон за сном.
Во сне он выходил из своего тела.
А потом и из пышного, декорированного темным самаркандским бархатом и карельской березой салона аэроплана Канцлера – на тяжелое, створчатое, отягощенное двумя могучими винтами крыло.
Вдыхал беспечно легкий, разреженный воздух и наблюдал себя через иллюминатор.
Себя, мирно спящего на пути в Одессу.
А потом прыгал вниз и в сторону, чтобы не быть изрубленным непрерывно молотящими бесконечное разреженное пространство пропеллерами, в прохладную радостную синеву.
Где кувыркался, могучий и счастливый от осознания собственной почти что астральной мощи.
А после носился наперегонки с хищными СИЛАми – лучшими на сегодняшний день в Европе истребителями конструкции Сикорского – Лавочкина, сопровождавшими караван «Муромцев».
В прозрачной синеве, изредка перемежаемой пушистыми, издалека уютными белыми облаками.
Вблизи облака казались бескрайней пустыней, чистой, но, видимо, оттого и совершенно неприспособленной для жизни.
Да кто из нас не задумывался над этим грозным величием, выглянув случайно в иллюминатор летящего над облаками самолета?
Наверное, только те, кто совсем разучились чувствовать страх и красоту.
Он долго смеялся над тяжелыми фиолетовыми тучами, попытавшимися перечеркнуть их маршрут где-то в районе Киева.
Он летел и летал одновременно.
И это было чудесно, как в детстве, когда, летая, растут.
Бесконечность сейчас представлялась не ледяной синевой небес, а обычной и легкой протяженностью грибного дождя, радостного и звонкого, беспечно вбивавшего серебряными молоточками шляпки капель в прозрачность теплых летних луж, до самого донышка прогретых не скрывшимся ни на минуту солнцем.
Бессонная часть его «я», смеясь, говорила, что так не бывает.
Но он – летал…
Встретить его в аэропорту господин Шор не соизволил.
Но лизоблюдов и шаркунов в аэровокзале и так было гораздо больше, чем нужно.
Личный представитель Канцлера как-никак.
Никита отдал распоряжения насчет расквартирования бойцов ОСНАЗа, позевывая, выслушал рапорты чиновников от безопасности.
И немедленно счел всех непроходимыми дебилами и клиническими идиотами.
После чего, выбрав в местной конюшне авто поприличнее, поехал знакомиться с руководителем не менее местного уголовного розыска.
Надеясь хотя бы в нем найти деятельного помощника.
Мнение Лаврентия Павловича Берии он в последнее время бесспорно уважал.
Начальник Одесского уголовного розыска Осип Шор, как и опасался Ворчаков, оказался из тех евреев, которые могли подорвать даже его годами лелеемый, тщательно воспитываемый Альфредом Розенбергом и жизненными обстоятельствами, а также несокрушимой расовой логикой антисемитизм.
Могучий – высокого, можно сказать гигантского роста.
С тонкими правильными чертами лица, умными серыми ледяными глазами и неистребимо-одесским произношением.
Венчал все это великолепие налысо бритый идеальной формы череп, который начальник одесской уголовки время от времени промокал белоснежным платком, а при выходе в город прикрывал висящей в углу, на ехидно вбитом в стену гвозде, серой кепкой-шестиклинкой с кокетливым англосаксонским помпоном.
Хоть портрет пиши: жид на службе Отчеству…
Впрочем – портрет в углу и так висел.
Считающий себя знатоком современной живописи, начальник страшного для людей, подобных Шору, Четвертого главного управления Имперской безопасности, с удивлением вновь признал кисть знаменитого модерниста Шикльгрубера.
Никита так удивился, что забыл поздороваться с хозяином кабинета и передать ему заботливо укрытый белоснежной льняной салфеткой бериевский презент.
Хозяин хмыкнул.
– Тоже Адольфом интересуетесь?! Не надо хлопать себя ушами по щекам, и так понятно. Его работа, его. По дружбе писал, пока у нас, в Одессе, от немецких то-ва-ри-счей прятался в эмиграции. Продулся в карты местным уркаганам, пришлось выручать. Очень хотел отблагодарить, да даже поляну накрыть было не на что. Богема… Валька, нынешний Вождь и отец нации, каждый свой приезд на малую родину вымогает. Продай да продай. Не могу. Память…
Ворчаков непроизвольно икнул.
Нет, он, разумеется, догадывался, что для кого-то любимый Вождь и Верховный Канцлер великой Российской Империи может оставаться Валькой.
Но – не при посторонних же.
И не для, как ни крути, – еврея, то есть человека заведомо подозрительного.
Все страньше и страньше, как писал забавный британский сказочник Кэрролл.
Хотя, с другой стороны, – какой он, Никита Ворчаков, полковник Имперской безопасности, «посторонний»?!
Спасибо, господин Шор, что сразу точки над «и» расставляете.
Показываете, кто есть кто в этом доме.
– Я, – кивнул Ворчаков, – тоже к вам, Осип Беньяминович, не только с пустыми руками да казенными заботами. Вам от Лаврентия презент. Просил передать и – кланяться, разумеется…
Одесский сыскарь крякнул.
Сорвал громадной и в то же время аристократической ручищей салфетку с корзинки, понюхал породистым еврейским шнобелем остро пахнущий круг копченого кавказского сыра, пощелкал ногтем по бутылкам, внимательно разглядывая жидкость на свет.
– Умный человек Лаврентий! Хоть и сволочь, конечно, преизрядная. Умеет угодить. Ну, что ж, – заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Выпьем, обязательно выпьем. Но сначала – дела…
Ворчаков кивнул, и, угадав стиль хозяина кабинета, закурил, не спрашивая разрешения.
Только протянул приглашающе пачку.
Угощайтесь, мол, господин Шор.
