Книга Бегущие по мирам - Наталья Колпакова

Странный это был день... Что показал тогда Источник? Сначала долго, долго не было ничего, и порывистый, горячий Руно уже заерзал, едва не разорвав круг сосредоточения. Вдруг око колодца вспыхнуло праздничной полуденной голубизной, перечеркнутой крест-накрест силуэтом невиданной черной птицы. Хищный клюв был задран вверх, но видение дышало такой жутью, что Заклинателю казалось – птица падает, неудержимо несется к земле, навстречу гибели. Мгновение – и ничего не осталось, кроме непроглядно темной глади воды... Круг вопрошающих распался. Маги в смятении переглядывались, не решаясь заговорить об увиденном. Заклинатель счел своим долгом нарушить тревожное молчание, и тут уж загомонили все. Общим приговором предзнаменование было сочтено благим. Летящая в безоблачном небе птица, безусловно, предвещала мирное царствование, полное всяческих свершений. И голос Заклинателя присоединился к согласному хору – он тоже хотел верить в лучшее. Вверх, конечно, птица летела вверх! Могло ли быть иначе? Расходились примолкшие. Всем было не по себе.

Пророчество объявили королю, и он обрадовался, как мальчишка. Впрочем, он и был мальчишка – с младенчества странно одинокий в придворной толпе, но вроде бы вполне довольный судьбой, даже счастливый. Счастливец-наследник, истово верующий в свою судьбу.

Как могли они быть настолько слепы? Как мог он, Тринадцатый маг, тот, кто сдергивает Покров невежества... Но не сдернешь покров, окутывающий твой собственный разум...

Так началось последнее царствование. Мирное царствование, венчавшее череду столь же благополучных, ничем не выдающихся правлений. Прервалось оно неожиданно и трагично. Молодой король – славное, безобидное создание, коротавший дни в забавах и невинных шутках, – взял да и погиб. Ушел бессемейным, не оставив наследников. А ведь был цветущий юноша, здоровья хоть отбавляй, и никаких глупостей в голове... Так, по крайней мере, казалось многим. Лишь трагическая гибель обнажила тайный порок юного правителя – страсть к вредному изобретательству. Заклинатель и сам недаром слыл сторонником прогресса, но надо ведь знать меру! Прежде чем что-то изобрести, сядь, поразмысли, нужно ли это миру и не больше ли в новинке вреда, чем пользы. Замогильный холод до самых костей пробирал в лаборатории, где юнец втихую предавался гибельному сумасбродству. Так страшно, неотвратимо пожирали жизнь жуткие механизмы из железа, дерева и кож – не то мертворожденные уроды, не то и вовсе ходячая, движущаяся нежить, вырванная из обители покоя злокозненной волей мага-беспредельщика. Мера, мера нужна! Нарушить паритет между Всё и Одним легче легкого. Юный король, конечно, знал о паритете. Но было ли тому виной раннее сиротство со всеми прелестями небрежного воспитания, природное легкомыслие или же скрытый внутренний порок, но он пренебрег этим истинным знанием ради иллюзорного. Исподволь, неприметно подтачивала его болезнь. Упорно, неумолимо Один вел наступление на Всё – и победил. Мир абсолютного порядка выстроился в отдельно взятой голове. То, что голова эта принадлежала правителю, – вот что скверно! Всякий знает: болен король – болеет и держава. Или, как изящно сказано у поэта:

Нежная рыбина, даром что кажется свежей —

Тронута тленью глава,

Так и телу от тленья пропасть!

Гибель властительного безумца, каковую можно сравнить с резекцией пораженного черной гнилью органа, запоздала. «Тело» – их прекрасная отчизна – уже гнило, гнило вовсю. Заклинатель видел, понимал, терзался собственным бессильем – и боялся заглядывать в Источник времени. Лучше не знать...

А как невинно все начиналось! Без сомнения, венценосный умелец был весьма талантлив. Взять хотя бы род обуви из обработанного особым образом при нагреве сока дерева рисин – но не для ног, как мечталось Заклинателю, а для колес. Да-да, именно! Рисиновая колбаска, надеваемая на обод самого обычного колеса, давала неоспоримые выгоды. Называлось полезное усовершенствование «сина» – по основному сырью – и готовилось к артельному выпуску. Уж и печь особую заложили для производственного процесса... Но недужный правитель все глубже погружался в мир Одного. Стал пропадать, а потом окончательно обосновался в своей лаборатории – круглом зале на вершине Уклонной башни, откуда, по-хорошему, полагалось кланяться светилам и сторонам света в предписанные дни, а вовсе не скидывать всевозможный хлам на головы безвинных стражников. Всякий ведь поймет, вещи – это вам не жизненные субстанции, сами собой в полете не исчезнут. Непременно до земли долетят и кого-нибудь, не ровен час, там внизу прихлопнут.

А король скидывал и на времямеры глядел. Гневался сильно, что неточно время показывают. Советники в толк взять не могли, о чем правитель толковать изволит. Время – это ж не казна, по штучке не пересчитаешь! Время, оно больше на урожай похоже. Его не считать, его уважать надо. Беречь и вкушать – с чувством и с понятием. Но короля было не унять. «Непременно, – говорил, – изобрету времямер особый, высокой точности, чтоб совсем мелкие частицы времени показывал, которым и названия нет». А зачем? Слишком поздно понял Заклинатель – не столько понял даже, сколько нутром почуял – весь чудовищный размах королевских амбиций. Не считать, а овладеть временем мечтал дерзкий мальчишка. Подчинить себе, заключить в клетку время, гармоничнейшее слияние порядка и хаоса! Столь далеко завлек его Один... Может, юноша на бессмертие замахивался?

Но все эти выкрутасы оставались известны лишь узкому кругу приближенных, высших в государстве лиц. И у тех, по преступному их благодушию, сходили за невинные упражнения пытливого ума. Заклинатель, высунувшийся было на Совете со своими крамольными подозрениями, получил жесткий отпор. Руно рвал и метал, Лангуст молча взирал с угрюмой укоризной, завистник Тарантул мстительно ухмылялся. Жрица так просто оледенела, и лицо у нее стало точь-в-точь как у статуи Правосудия на северном табернакле Дома вердиктов, которая с ликом прекрасной женщины, телом змеи-душительницы и тремя парами лап, когтящих преступников шести родов. Резкий, решительный, бесстрашный Лучник, первый в Совете правдолюб, травить Тринадцатого не желал и обвинений в измене не боялся. Но был он слишком идеалист, чтобы помыслить, будто сувереном может двигать нечто менее благородное, чем бескорыстный поиск истины. В общем, Заклинателю без церемоний заткнули рот. Даже Покров невежества сдернуть не дозволили, заголосовали вчистую. Поддержал его один лишь Лучник – увы, слишком известный детским своим любопытством, чтобы голос его имел какой-то вес. Все знали, что глазеть в Источник он готов дни напролет, только пусти. Небывалое унижение заставило Заклинателя замкнуться в величавом молчании. Гордыня, суетность взяли верх над долгом. Потому что это был его долг – охранять государство. Иначе зачем Совет, зачем это все! Не сдюжил. Отошел в сторонку. А потом...

Потом король спозаранку вылетел из окна своей башни в ясное, сияющее небо, вылетел, будто гигантский нетопырь, на паре кожаных перепончатых крыльев, в которых жутко гудел ветер. Под ликующие утренние трели птиц и людские вопли он сперва, подхваченный некой таинственной силой, взмыл свечкой ввысь, вдруг сбился, завертелся на месте, клюнул пустоту – и сила, прискучив новой игрушкой, швырнула его вниз, на камни. Заклинатель был совсем рядом, но ничего не смог сделать. И собственные скромные возможности, и магические способности всех, кто был окрест, вложил он в единый посыл, который должен – да просто обязан был! – остановить падение, удержать венценосного безумца в воздухе. Он не растерялся, он все сделал правильно, но оказался беспомощен. Сила провалилась в никуда, в бездонную дыру, проколотую в мире заостренным клювом крылатого агрегата. Заклинатель никогда не испытывал такого ужаса. Там, в дыре, ничего не было – и все же то, чего там не было, оказалось несравненно сильнее. Оно было жадным, сверхъестественно алчным, готовым втягивать и поглощать все подряд. Оно пожрало посланный магом импульс и едва не утянуло следом самое мага – не тело, конечно, но саму его сущность, тепло дыхания в его груди, его жизнь. Несчастный мальчишка уже валялся на обрывистом склоне под основанием башни. Останки скрывала груда лома, черные лоскуты полоскались на ветру, как траурные стяги.