Книга Меч Константина - Наталья Иртенина

— После капитуляции каждая деревенская дыра обзавелась собственной бандой, — презрительно сказал Варяг.

— Да, это был девяносто третий год. Все ошалели от дикой свободы, не знали, куда ее девать. Гитлер в сорок первом говорил, что в каждой русской деревне ему нужна местная секта, враждующая со всеми остальными. Разделяй и властвуй — вечный принцип. Нынешние наследники фюрера тоже хорошо его усвоили — секта, банда, один черт… Лет через десять я опять приехал в эту деревню, пришел к дому с колодцем. Бабка уже померла, внучка уехала, дом продавался за копейки. Я купил, вместе с колодцем.

— На такой недвижимости ты мог бы обогатиться, командир. — Жизнерадостный Монах решил развеять тоску, которую нагнали оба рассказа. — Организовал бы турбюро для любителей экстремального отдыха, отправлял сюда экскурсии.

— Я организовал, — грустно сказал Святополк, и снова по лицу его прошла тень, будто рябь по воде. Но, может, это была игра света от костра, — Вожу вас, гавриков, на экскурсии.

— Дохлый бизнес, — заверил его Монах…

Голоса становились бормочущими, неразличимыми. Я опять не заметил, как заснул, прямо в траве возле костра.

В несусветную рань об меня кто-то споткнулся. Как ошпаренный, я вывинтился из спального мешка и захлопал глазами. Вокруг суетилась утренняя жизнь» Пахло рисовой кашей, Серега делал зарядку, стоя на голове. Паша Маленький что-то усердно втолковывал командиру. Неподалеку из кустов высовывался Кир и криво ухмылялся. Я порадовался за Пашу, что он пережил еще одну ночь, наспех, рассеянно прочитал молитвы и пошел умываться. За завтраком выяснилось, что не все так просто. Малыш опять остался жив только благодаря своей волшебной интуиции, ангелу-хранителю с мегафоном возле правого уха. Сам Паша рассказывать был не мастак, за него это сделал в красках Серега, который тоже почему-то не спал в тот момент.

— … паршивец раздобыл где-то тротиловую шашку, поджег запал и аккуратно подложил дрыхнущему Пашке под бок. Что делает Паша? С закрытыми глазами он садится, шарит вокруг ручищами, нащупывает кастрюлю с вчерашним чаем и присасывается к ней. И все это не приходя в сознание, могу поклясться. Наконец отлипает от кастрюли, открывает глаза и видит почти прогоревший запал. Любой другой на месте Паши взял бы шашку и забросил подальше, пускай взрывается. Но вы же знаете Малыша. Ему было 6 жалко будить остальных. В результате он самым зверским образом утопил шашку в чае и опять завалился дрыхнуть.

Все, кто слушал эту историю, хохотали. Сам Паша скромно подсмеивался, а Кир опять куда-то смылся, не дожидаясь порки.

После завтрака командир собрал всех и обрисовал ситуацию. До железной дороги идти около полутора часов, на подготовку операции минут пятнадцать. Два человека, Леди Би и Фашист, отправились на задание — добывать транспорт. Вместе с ними Святополк услал Кира, чтоб не отвлекал Пашу мыслями о заслуженном наказании.

— Ничего, ничего, — прогудел Малыш себе под нос, — Не избегнет.

Это слово ему очень полюбилось. В шесть утра мы покинули избушку на курьих ножках. Утро было серым, стальное солнце скрывали облака оловянного цвета, вдобавок пошел мелкий колючий дождь. Я снял кепку, чтоб не падала, и стал ловить капли языком. На вкус они были сладкими. А Февраль мучился со своей банданой — она быстро промокла, и вода стекала ему за шиворот. Но снять эту тряпку он не захотел. На тропу войны он без банданы вообще не выходил. Серега рядом со мной шел сосредоточенный, занятый чем-то серьезным внутри себя. Мне хотелось завести с ним разговор, спросить, что означает его позывной Махровый, но ничего не получилось. Я подумал, что слишком много серьезности для обычной боевой операции и, наверно, тут что-то большее. Потом-то я сообразил, что это за большее, только вернуть уже ничего было нельзя.

В половине восьмого мы вышли к железной дороге в намеченной точке. Здесь сходились поперечные ветки и семафоры тормозили поезда. В чистом поле нас уже поджидал фашист на самосвале — как обычно, широко улыбался и гордо поблескивал очками. Заляпанной грязью тяжеловесной махиной мы заблокировали рельсы. После этого пятнадцать человек закопались в траву вдоль дороги, а шестнадцатый, Фашист, должен был своими миролюбивыми очечками и лохмами ввести машиниста в заблуждение. Машиниста лишать жизни не хотелось, главное, чтобы он не наделал глупостей.

Наделать их он не успел. Тормозить начал еще метров за сто пятьдесят до самосвала Поезд встал за тридцать метров, а вышедшего ругаться машиниста связали и усадили отдохнуть метра за два до грязнущего драндулета. Мне приказано было сторожить его, и все время операции я утешал себя тем, что «приказы не обсуждаются». Но охранять обездвиженного человека с кляпом во рту — все-таки скучное занятие. Когда раздались первые выстрелы, я отбежал в сторону от рельсов, чтобы хотя б видеть происходящее. Наши штурмовали третий вагон. Изнутри им отвечали огнем. Но, видимо, охраняющих было немного, и они прикрывали только двери. Одно окно вагона оказалось опущенным, туда подсадили обоих тощих Двоеславов. Через полминуты в переднюю дверь уже запрыгивали остальные. В конце вагона по нашим еще стреляли, но огонь быстро затих и там. К окнам первых двух вагонов прилипли перепуганные пассажиры. Видеть они могли немного, а высовываться никто не рисковал.

С начала операции прошло семь минут. Из поезда начали выводить детей, передавали одного за другим по цепочке из тамбура. Возле насыпи они сбились в кучу, по-цыплячьи жались друг к дружке. Совсем малявки, некоторые еще на ногах, наверно, нетвердо стояли.

Потом мне рассказали, что было в вагоне. Детей сопровождали двое охранников и женщина-воспитатель, вернее сказать надзиратель. Первым ее увидел Монах. Ствол автомата он держал опущенным в пол, но она все равно выставила перед собой ограждение из малышни и одного взяла на руки, закрываясь. Монах в рассказе назвал ее «бешеной селедкой» и «уродливой вешалкой». Злым голосом она сообщила, что «за детей заплачено, и вы за этот бандитский налет ответите». А Монах посмотрел на нее ясным взором и сказал: «Мадам, за торговлю людьми, особенно детьми, по моему глубокому убеждению, полагается смертная казнь. Но я вам оставляю жизнь. Живите пока, если совесть позволяет». И очень жалел потом об этих словах, когда Сереги не стало.

Паша из вагона выбрался обвешанный малышней, растерянный до крайности. В поезде какая-то растрепанная трехлетка, чумазая от слез, углядев Пашу, потянула к нему ручки, крепко вцепилась в камуфляж и заявила на него права: «Папа!» Паша, озадаченный тоже почти до слез, прижимал ее к себе и гладил по лохматой голове. Остальная малышня, сообразив дело, обступила его, висла прищепками на руках, ногах, верещала: «Папа! Папа!» В тамбуре их, конечно, всех поснимали, но девчонку-трехлетку отодрать от Паши было невозможно. Еще неизвестно, кто кого к себе прижимал.

Как погиб Серега, я видел. Он оставался в вагоне один, передал вниз последнего мальчишку и сам спустился по ступенькам. На самой нижней он внезапно развернулся лицом в тамбур и мгновенно взлетел обратно, перекрыв собой проход. Сдернуть с плеча авто/лат он уже не успевал, только намертво вцепился в поручни. Так и стоял, пока у той гадины не опустела обойма. Все тридцать пуль вошли в Серегу. А могли бы веером разлететься, догнать в спины остальных, положить малышню.