Книга Крестовый отец - Александр Логачев

Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…

2

Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.

— Да.

— Сережа? — промурлыкало в ухе.

— Привет, Нинель.

— Сережа, ты где сейчас?

Ему нравилось, когда она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется — грассирование.

— Гоню по прямой в твою сторону, — кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».

— Заедешь сегодня?

Он пообещал, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. После покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…

Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.

Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, — всадить когти да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.

Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторая. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…

3

В полиэтиленовом пакете, грохнувшемся на пол, оказалась жратва.

Шрам жрал, хавал, набивал кишки. Брюхо соскучилось по шамовке. Копченую колбасу он откусывал, как банан, лишь содрав с твердой коричневой палки оболочку. Проглатывал, не слишком заморачиваясь с пережевыванием крохотные, размером в полтора коробка, пирожки («Сама, что ли, Нинка пекла? Хм, вроде бы не замечалась за ней любовь к кухонной возне»). Разодрав пакет грейпфрутового сока, заливал обожженную жаждой гортань.

Жрачка после голодухи — ну не то чтобы долгой, да отвык организм от таких перерывов — сравнима с почесыванием пятки, зудевшей весь день. Когда таки дорываешься, скребешь ногтями раззудевшееся место — сначала окатывает оттяг. Но потом, причем быстро, занятие переходит в нудянку. И даже не верится, что какую-то минуту назад это занятие было до стона упоительно.

Вот и еда уже не лезла. Челюсти работали из чувства долга — неизвестно, когда еще получится подхарчиться, потому надо в себя напихать всего побольше.

Нинка примостилась за столом напротив. Растрепанная, размякшая до вялости, задумчивая. Содранная одежда так и валялась по комнате, Нина не спешила ее подбирать — им же обещали целый час наедине. Она смотрела на своего мужчину затуманенными глазами.

Он читал в ее смутных гляделках, о чем она сейчас гадала. А думала она — как их мало было, мало есть и будет мало. Мужиков, которые властвуют. Тех, что не смогут болтыхаться по проруби жизни шестерками или шнырями, западло им жиреть в барыгах, пусть и затоваренным по макушку, их нутро корежит от подчинения кому-либо. А поди победи без драки на смерть! Но они или подохнут, или сметут чужие фигуры с доски.

Очень-очень мало их. Мужиков, которые могут делать с бабами что захотят. Потому как бабы, пусть самые что ни на есть разинтеллигентные, которым вроде бы обязательно подавай утонченную духовность, плющатся под мощью победительной силы, исходящей от этих мужчин, и все их девичьи высокодуховные запросы летят к чертям, как клочки линяющей шерсти. Пусть хоть обезьяньей внешности, об параметрах забываешь сразу, ты уже ничего не видишь, ты только чувствуешь. Чувствуешь, как растекаешься маслом по сковороде, когда тебя придавлаивает мужская мощь, сотканная из железного закваса, властности и отчаянного бесстрашия.

И дело не в отштангованных и прохимиченных бицепсах и браваде типа «да мне никто не указ, я кого хошь заломаю, никого не боюсь». Понтующегося быка, который так навсегда и останется мелочью, красующейся перед еще большей мелочью, от мужчины-победителя любая баба сходу распознает чутьем древних инстинктов: по глазам, по походке, по запаху.

И страшно с такими, и удивительно сильно.

Вот какие клубки мыслей сумбурно, путано крутились в голове у Нины.

Сергей поставил пакет сока уже не на край стола, а ближе к середине.

— Говори. — приказал.

— О чем? — Нина не без труда выходила из послелюбовного транса.

— О своем звонке в мою машину в тот день. — Сергей вонзился ей в глаза.

— Звонок? А что? Я не понимаю, — в натуре вроде бы непонятку выражало ее фото.

— Тебя гнобили позвонить, выпытать, где я? Кто-нибудь выходил на тебя? Кто? — вопросы выскакивали, как пули из холодного ствола.

— Нет, — прошептала она. Румянец ушел с лица, кожа бледнела. Она испугалась, когда стала осознавать, что Сергей ее в чем-то подозревает. Вот только боится она разоблачения или это обыкновенный неподконтрольный страх человека, в котором сомневаются и которого подвергают допросу?

— С кем встречалась, с кем контачила в тот день? Рассказывай.

— С Верой, — быстро ответила Нина, потом призадумалась.

Конечно, насчет Верки думать было нечего — подружки редкий день не виделись.

— Обо мне сюсюкались? — перебил Сергей ее воспоминания.

Нечто вроде смущения пробежало по ее губам. Неужто напряглась, решив, что от нее потребуют разбалтывать девичьи секреты?

— Да, говорили, — сказала-выдохнула Нина. И прибавила с некоторым вызовом, встряхнув роскошными, до плеч, русыми волосами. — А почему мы не должны говорить о тебе?!

Сергей подтянул к себе пакет с соком.

— О том, что я собираюсь на таможню, раззвонила? — Он влил в себя остатки грейпфрутовой водички.

— Ты же не запрещал, — страх не мешал показывать норов. — Не заставлял клясться на крови. Я что, великую тайну выдала?

— Что именно огласила про мою стрелку на таможне? — сказал, придав жесткости, чтоб ее не тянуло на пустяшные выяснения. — Давай дословно.

«Час от часу не легче — еще и Верка, оказывается, в курсах Серегиных заморочек. Эх, была правда в словах Евстигнеича-Ручника из „Места встречи“: „Кабы не работа, век бы с бабами дела не имел. Языком машут, как помелом метут“. Ну, я-то тоже хорош гармонист, надо было раз и навсегда конкретно запретить трындеть по подругам, вплоть до самых лепших, про мои дела.»