Книга Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель

Все больше меркнет свет. День клонится к концу. Она пока еще сидит рядом со мной. Будет сидеть еще десять минут. А дальше что?

Мне внезапно становится холодно.

На обочине дороги появляется щит с надписью:

ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВ. ОБЩЕСТВО

(АНГЕЛА ГОСПОДНЯ)

ДОМ ОТДЫХА

Дорожка ведет вниз к белому зданию старой усадьбы. Перед зданием зеленая водопроводная колонка. Вокруг нее танцуют дети.

— Кто вам позвонил в аэропорт?

— Кухарка.

— Вы ей доверяете?

— Абсолютно.

— Сколько домашнего персонала у вас здесь наверху?

— Садовник с женой и слуга.

— А с ними у вас как?

— Они все за моего мужа. Меня ненавидят. Я для них…

Она недоговаривает.

— Последняя дрянь, не так ли? Я знаю, как это бывает. Могу себе представить.

— О нет, господин Мансфельд! О нет! Ничего вы не можете себе представить!

— Могу, — говорю я. — Могу. Мы с вами никогда раньше не виделись. Я только что приехал из Люксембурга. И все же. Я думаю…

«…что в нас так… так много общего и мы сразу же поймем друг друга», — хотел бы я сказать. Но, конечно, не говорю этого.

— Так что же вы думаете?

— А-а, ничего. Я говорю глупости. Вы правы. Конечно, я ничего не могу себе представить.

— Теперь, пожалуйста, направо.

Дорога пошла еще хуже.

— Когда вы вышли из виллы?

— Около половины третьего.

— Ваша дочь дома?

— Да.

— Вы сказали дома, что идете прогуляться?

— Да.

— Тогда и оставайтесь при этом. При любых обстоятельствах. Я вас высажу около вашего дома. Мы никогда с вами не встречались. На том и стойте. При любых обстоятельствах. Даже если кто-то станет утверждать, что видел вас в моей машине. Всегда нужно оставаться при одной и той же лжи. Только в этом случае он вам поверит.

— Кто?

— Ваш муж. Никогда нельзя менять одну ложь на другую. Нужно повторять ту единственную, которую избрали сначала.

— Что вы за человек?

— Сердцевина хорошая.

— В какой школе вы учились до каникул?

— В Салеме.

— И что?

— Ничего. Пришлось уйти.

— Из-за женщины?

— Из-за девушки.

— В вашей жизни было много девушек?

— Да. Нет… Не знаю.

— Вы хоть раз любили?

— Не думаю. Нет. Точно нет. А вы?

Как мы говорим друг с другом. Как мы понимаем один другого. Я так и знал. Я знал это. И осталось всего лишь пять минут. Максимум пять минут. Становится все темнее и холоднее. В долине поднимается туман, а над темным лесом в бесцветном небе висит узкий серп нарождающегося месяца.

— Что я, господин Мансфельд?

— Вы когда-нибудь любили?

— Да. Отца моего ребенка. И Эвелин.

— А того мужчину в аэропорту?

Она мотает головой.

— Что, в самом деле — нет?

— В самом деле — нет. Он всего лишь мой… Я только сплю с ним. А это уже нечто совсем другое.

— Да, — говорю я, — это уже нечто другое. Покажите, где мне остановиться.

— Вон там у большой сосны.

— Я… я так хотел бы вам помочь.

Такого я еще не говорил никогда. Никогда!

— Это не в ваших силах, господин Мансфельд.

— А вдруг? Кто знает? Я, наверно, останусь теперь здесь, если меня опять не выгонят.

Она ничего не отвечает.

— Вы завтра сразу же опять уедете во Франкфурт?

— Нет, я побуду здесь с ребенком. До начала октября.

Почему вдруг я чувствую себя счастливым? Почему эти слова наполняют меня дикой радостью? Только потому, что она до начала октября побудет где-то здесь недалеко от меня? Недалеко от меня. Где-то здесь.

Tough guy? Нет, сентиментальный идиот.

— Вы правы, — говорю я. — Никто никому не может помочь. А вот и сосна. — Я останавливаюсь. И вновь чувствую, что ничего не могу с собой поделать. — Можно вас кое о чем попросить?

— О Господи! — восклицает она. — Нет! Не нужно! Я так была рада, что, кажется, ошиблась в вас.

— Я не хочу ничего плохого.

— Что же тогда?

— Мне хочется, чтобы вы сняли очки. Всего лишь на одно мгновение. Я хочу увидеть ваши глаза.

Она колеблется, а затем все-таки снимает очки. И наконец-то я вижу ее глаза — самое прекрасное, наипрекраснейшее в ней. Они, пожалуй, слишком велики для ее узкого лица. Черные, в длинных ресницах, с поволокой. В этих глазах глубокая грусть. Они знают о многом — в основном, вероятно, о больном и неприятном. В эти глаза не очень-то пустишь пыль. Но при том при всем в их взгляде — беспомощность. И еще совсем немного надежды. Странно, что вместе с тем в них столько страсти. И душевной тоски, так много, так много душевной тоски. Я думаю, что никто из тех, кто однажды заглянул в эти глаза, не сможет их когда-нибудь забыть.

— Вылезайте, — говорю я, — и уходите. Побыстрее. И не оборачивайтесь.

Она выбирается из «ягуара» и снова надевает очки.

— Спасибо, — хрипло говорит она.

— Уходите.

— И вы никому…

— Никому и никогда.

— Господин Мансфельд, я…

— Уходите. Прошу вас!

Она уходит, и я смотрю ей вслед — вслед женщине в бежевых брюках, бежевом свитере, с платком на голове, женщине с тонкой талией и широкими плечами, которые сейчас устало и бессильно опущены.

Иногда, но нечасто, я точно знаю, что происходит внутри другого человека или что делают люди, находящиеся далеко от меня. Такое бывает у меня редко. Но зато всегда соответствует тому, что есть.

Сейчас, в данный момент, я знаю абсолютно определенно, что глаза Верены Лорд, ее чудесные глаза наполняются слезами. Слезами — по кому?

За сосной разбитая дорога поворачивает. И женщина с иссиня-черными волосами исчезает за поворотом. Так пи разу и не обернувшись. На волне АФН играют сейчас «Бранденбургские Ворота» Дейва Брубека.

Там, где я остановился, достаточно места, чтобы развернуться. Три раза туда-сюда, и я развернул машину. Я возвращаюсь тем же путем, которым уже ехал, вниз к перекрестку по выбоинам, камням, колдобинам. Вот снова белый дом старой усадьбы там внизу, в долине, и снова дорожный указатель со странной надписью: