Книга Драматург - Кен Бруен

— Вы откуда?

Ему потребовалось мгновение, чтобы сориентироваться — главной целью пьяницы были деньги, но легкий разговор мог увеличить его доход. Но тут ему в голову пришла новая мысль. Он спросил:

— Вы ведь не социальный работник, верно?

Я переложил трость в другую руку:

— Вряд ли.

Алкаш расслабился и уселся рядом. От его одежды и тела разило мочой, грязью, нищетой и Бакфастом. Я постарался не задохнуться, и он сказал:

— Я из Ньюкасла.

— Ну да, вы и Кевин Киган.

— И Алан Ширер, не забывайте. Он хороший парень, как-то дал мне пятерку за то, что я присмотрел за его машиной.

— Зачем вы приехали в Голуэй?

Вопрос его озадачил. Стая пьяниц взывала к нему, в их голосах слышалось нетерпение. Он слишком долго со мной возился. Вся стратегия заключалась в быстроте — получил и смылся. Мне было наплевать, зачем он подошел, но для него это было важно. Он прищурился и заметил:

— Слышал, правительство дает деньги на что попало. Если у вас есть собаки, вы можете даже на них деньги получить.

Я решил избавить пьяницу от необходимости совершить привычный ритуал, достал несколько бумажек и протянул ему. Он быстро сунул деньги в карман пальто, на случай если я передумаю, но скорее всего — чтобы стая не разобрала, сколько я ему дал. Лояльность не самая популярная черта на улицах. На небе появились облака, и я встал.

Алкаш спросил:

— Простите мою смелость, но что случилось с вашим коленом?

— Один мужик меня избил.

Он эту песню знал и кивнул, в глазах отразились воспоминания о том, как били его. Выглядел он на все двадцать лет. Поинтересовался:

— А вы его избили в ответ?

— Еще нет.

Пока он наслаждался моим ответом, я спросил:

— Почему вы не заведете собаку?

— О, я заводил… только я съел ее.

Он видел людей, которые вешались,

засовывали дуло ружья себе в рот

или взрывали себя. Каким-то образом

он научился выносить то, что видел,

и не обращать внимания.

Геннинг Манкелл.

«На неверном пути»

ДА.

Голосование закончилось, и Ирландия ратифицировала договор в Ницце. Мы впервые голосовали в субботу, причем второй раз по этому вопросу. Теперь открылся путь для расширения, и многочисленные новые страны могли присоединиться к Европейскому союзу. На Шоп-стрит неирландцы улыбались и говорили «Привет!». Обычно они ходили опустив головы, пребывая в глубокой депрессии. Я всегда винил в этом погоду.

Я намеревался навестить свою мать. Зашел в пекарню Гриффина и купил яблочный торт. Как обычно, там была очередь. Один мужчина сообщил:

— Вашингтонский снайпер убил еще одного.

Все высказали свое мнение, и потом, как всегда случается в Ирландии, разговор перешел на политику. Женщина заявила:

— Этот договор в Ницце, он навредит нашему нейтралитету.

Другая женщина, постарше, до сих пор молчавшая, сказала с легким сожалением в голосе:

— Это печенье из Ниццы такое вкусное.

Граттан-роуд всегда была бедным родственником Салтхилла. Здесь был пляж, но канализация проходила опасно близко. Даже в самые солнечные дни воздух здесь был сероватым. Приют находился на пустынной улочке, довольно далеко от моря. Мне пришлось спрашивать у прохожих дорогу. На скамейке сидел старик в матерчатой кепке и меланхолично обозревал горизонт. Когда я задал старику вопрос, мне сначала показалось, что он не услышал. Я хотел повторить попытку, но он откашлялся и сплюнул мокроту почти на мой ботинок. Сказал:

— Тебе нечего там делать, сынок.

Сынок!

Постоянно кипящий во мне гнев готов был вырваться на поверхность. Мне хотелось крикнуть: «Слушай, старый козел, кончай выпендриваться!»

Старик взглянул на меня. Белки глаз у него пожелтели, а нос практически ввалился. Он спросил:

— Знаешь, сколько мне лет?

Срать я хотел на его возраст. Я сказал:

— Понятия не имею.

Он снова откашлялся, я немного отступил, но он харкать не стал. Наверное, больше ничего не осталось. Он продолжил:

— Чертовски стар, вот какой я древний. Живу с дочерью, она меня ненавидит. На весь день ухожу из дому. Знаешь, как трудно убивать время?

Я знал.

Тут он вытянул вперед руку: под клетчатым пиджаком потрепанные манжеты и, надо же, запонки. Сколько же ему лет? Он показал пальцем и прохрипел:

— Ночлежка, которую ты ищешь, вон там, второй поворот направо.

— Спасибо.

Мне захотелось протянуть руку, коснуться тощего плеча, утешить старика. Но что я мог ему наврать?

Я оставил яблочный торт рядом с ним на скамейке, но он не обратил на него внимания. Спросил:

— У тебя в этой дыре близкие?

— Мать.

Он кивнул, как будто уже много раз слышал эти ужасные истории.

— Сынок.

— Да?

— Хочешь сделать своей мама одолжение?

Хочу ли я?

Но попытался:

— Да.

— Положи ей на голову подушку.

В своей жизни я встречал буквально тысячи людей, говорю с учетом ирландской манеры преувеличивать. Мне попадались разные типы

мошенников

бывших заключенных

насильников

бродяг.

А долгие годы спустя я встречал людей

печальных

одиноких

в депрессии

потерявших веру в себя.

Но никому не удавалось достать меня так, как этому старику. В моей памяти возникла песня «Река для него», ранняя Эммилоу, в которой она стенала и жаловалась.

Если в смысле лирики моим идеалом был Джонни Дюган, то в смысле мелодии, с моей точки зрения, ей не было равных. Когда я подходил к приюту, мое сердце упало. Дело было в шторах на первом этаже. Они свисали с погнутой рейки и были скучного, коричневого цвета. Мне, мужчине, не полагалось разбираться, грязные они или нет.

Я разбирался.

Шторы были загвазданы. Так в Бохерморе говорят о грязи. На двери название: «Святая Джуд». Буква «Д» отвалилась, и получилось: «Святая жуд».

Действительно, патронесса всех безнадежных больных. Я позвонил, услышал, как поворачивается в двери ключ. Звук удивительно напоминал о Маунтджойе. Дверь открыла женщина средних лет и спросила: