Книга Преступление и наказание - Федор Достоевский

И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все допоследней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений неоставалось бы уже более никаких, – то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего,как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешенных пунктов исомнений оставалась еще целая бездна. Что же касается до того, где достатьтопор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничеголегче. Дело в том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывалодома: или убежит к соседям, или в лавочку, а дверь всегда оставляет настежь.Хозяйка только из-за этого с ней и ссорилась. Итак, стоило только потихонькувойти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез час (когда всеуже кончится), войти и положить обратно. Но представлялись и сомнения: он,положим, придет через час, чтобы положить обратно, а Настасья тут как тут,воротилась. Конечно, надо пройти мимо и выждать, пока она опять выйдет. А ну кактем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, – вот и подозрение,или, по крайней мере, случай к подозрению.

Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал, даи некогда было. Он думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда сам вовсем убедится. Но последнее казалось решительно неосуществимым. Так, по крайнеймере, казалось ему самому. Никак он не мог, например, вообразить себе, чтокогда-нибудь он кончит думать, встанет – и просто пойдет туда… Даже недавнююпробу свою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он толькопробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду иопробую, что мечтать-то!» – и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, востервенении на самого себя. А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысленравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика еговыточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений.Но в последнем случае он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возраженийпо сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний жедень, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на негопочти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой,неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений. Точно он попалклочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать.

Сначала, – впрочем, давно уже прежде, – его занимал одинвопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления и такявно обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу кмногообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причиназаключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как всамом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в момент преступленияподвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того,детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболеенеобходимы рассудок и осторожность. По убеждению его выходило, что это затмениерассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваютсяпостепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершенияпреступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и ещенесколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же какпроходит всякая болезнь. Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление илисамо преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождаетсячем-то вроде болезни? – он еще не чувствовал себя в силах разрешить.

Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично, в егоделе, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воляостанутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного,единственно по той причине, что задуманное им – «не преступление»… Опускаемвесь тот процесс, посредством которого он дошел до последнего решения; мы и безтого слишком забежали вперед… Прибавим только, что фактические, чистоматериальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепеннуюроль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в своевремя, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкостисо всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось. Окончательным своим решениемон продолжал всего менее верить, и когда пробил час, все вышло совсем не так, акак-то нечаянно, даже почти неожиданно.

Одно ничтожнейшее обстоятельство поставило его в тупик, ещепрежде чем он сошел с лестницы. Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегдаотворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядетьпредварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет,то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда невыглянула, когда он за топором войдет? Но каково же было его изумление, когдаон вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, ноеще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках!Увидев его, она перестала развешивать, обернулась к нему и все время смотрелана него, пока он проходил. Он отвел глаза и прошел, как будто ничего незамечая. Но дело было кончено: нет топора! Он был поражен ужасно.

«И с чего взял я, – думал он, сходя под ворота, – с чеговзял я, что ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему ятак наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелосьсмеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.

Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу так, длявиду, гулять, ему было противно, воротиться домой– еще противнее. «И какойслучай навсегда потерял!» – пробормотал он, бесцельно стоя под воротами, прямопротив темной каморки дворника, тоже отворенной. Вдруг он вздрогнул. Из каморкидворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло емув глаза… Он осмотрелся кругом – никого. На цыпочках подошел он к дворницкой,сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. «Так и есть,нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отпертанастежь». Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-подлавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его кпетле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! «Нерассудок, так бес!» – подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил егочрезвычайно.

Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не податькаких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядетьна лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой!И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятиевырвалось из души его.

Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, чтотам, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и вто же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…

Прежде, когда случалось ему представлять все это ввоображении, он иногда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперьбоялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-топосторонние мысли, только всё ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, он дажеочень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы онихорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению,что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить сдворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для городавещь. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городахчеловек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить иселиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязьи вонь и всякая гадость. Тут ему вспомнились его собственные прогулки поСенной, и он на минуту очнулся. «Что за вздор, – подумал он. – Нет, лучшесовсем ничего не думать!»