Книга Товарищ пехота - Виталий Сергеевич Василевский

средней школы. Заслуженный учитель республики!

— Я тоже учитель, — улыбнулся Шостак, — бывший ленинградский учитель. Знаете, сержант, педагогический опыт изрядно помогает в работе. Командиру, даже командиру отделения, сержанту, надо обязательно обладать педагогическими навыками… Привыкаете к отделению?

— Да как вам сказать… — вяло протянул Романцов, вертя шахматного коня.

— Трудно? Понимаю. Вас, вероятно, удивляет, почему такие сержанты, как Голованов, чувствуют себя легко и спокойно? А он действительно хороший сержант.

Шостак откинулся на спинку стула и взглянул на Лаврецкого.

Ротный понимающе кивнул, хотя не слышал, о чем они говорили. Он еще не пригляделся к Романцову.

— Есть такое понятие: глубокая пахота. Когда плуг глубоко взрывает целину. Вы слишком глубоко пашете… Это хорошо! Я доволен и желаю вам поскорей стать отличным командиром. Но не забывайте о Тимуре. О том, что я говорил вам. О любви к людям!

— Баймагомбетов? Лентяй! — решительно заявил Лаврецкий. — Я видел, как он землю копал.

— Он не умел делать этого, Лаврецкий, — мягко сказал Шостак. — Каждый боец что-нибудь да не умеет… И с офицерами тоже так. Тут ничего не поделаешь. Приходит в армию юноша, который о войне судит по книжкам да по кинокартинам. Надо из него сделать солдата! — Он погладил подбородок, дружелюбно взглянул на Романцова. — Трудная задача! Но мы ее выполним. Этого требует от нас партия… И Тимур тоже будет хорошим солдатом, если этого захочет Романцов.

Утром в землянку пришел ротный письмоносец. Его встретили шумными криками и радостными возгласами.

С минуту в землянке было тихо: все солдаты читали письма. И Романцов получил весточку от стариков и сестры, перечитал два раза подряд, бережно спрятал в карман гимнастерки. Дома все было благополучно.

Он приказал брать винтовки, не заметив опечаленного лица Грузинова.

Грузинов был медлительным, неуклюжим, но старательным солдатом. С ним Романцов еще ни разу не ссорился. К его удивлению, в этот день Грузинов совершенно, не слушал слова команды, путал, отвечал невпопад.

Романцова так и подмывало крепко отругать его, но он каким-то чудом сдержался, во время перекура подозвал Грузинова, участливо спросил, что с ним.

— Все в порядке, товарищ сержант, — хмуро ответил Грузинов. — Не беспокойтесь!

Романцов побледнел от обиды.

«Вон до чего дошло, — испуганно подумал он, — не хочет быть откровенным».

— Ну и слава богу, если в порядке, — сказал он беспечно. — Сходите к ротному писарю и отдайте эту записку!

Дело к писарю у него действительно было, но можно бы и без записки обойтись. Молибога с таинственным видом непрерывно смотрел на Романцова. «Знает, — понял Романцов. — Вот скажет ли?»

Молибога сказал:

— Дочь у него, товарищ сержант, больна… А такая болезнь, что в районном масштабе ее излечить невозможно! Какая-то опухоль в мозгу… Нет, он не жаловался, ему там помогли всем, чем могли. Да помогли-то в районном масштабе, а нужен здесь профессор! — Молибога подумал и важно добавил: — Академик медицинских наук!

— Значит, надо писать в Москву! — уверенно сказал Романцов.

— Как это — в Москву?

— А вот пойду к капитану Шостаку, он и напишет. Командуй отделением! Но пока — ни-ни… ни слова!

Молибога вытаращил глаза, кивнул и три раза ударил себя сложенными в щепоть пальцами по груди.

Но стоило Романцову выйти, как не только Грузинов, но и все солдаты тотчас узнали, зачем сержант так поспешно ушел в штаб батальона.

Вернувшись, Романцов понял это мигом: Грузинов посмотрел на него с такой искренней надеждой, как будто сержант и был тем самым столичным профессором, который нужен его дочери…

Через неделю были назначены тактические учения, а тут, как на грех, у Молибоги порвались ботинки.

Вечером Романцов побежал к старшине. Он просил, умолял, ругался. Ничего не вышло, запасных ботинок у старшины в этот день не было.

А Молибога-то был рад-радешенек отлежаться днем в пустой и тихой землянке. Разумеется, кому же хочется бегать и ползать по грязному, раскисшему полю…

«Хороший ты человек, Молибога, — подумал Романцов, — а лентяй! Но я тебя перехитрю!»

Достав у заболевшего, как на беду, ротного сапожника молоток, шило, обрезки кожи, Романцов сам нарезал деревянные гвозди. После отбоя, когда солдаты уснули, он сел за работу. Ему хотелось побыть одному, и он разрешил дневальному тоже поспать.

До сих пор Романцов никогда не чинил сапог. В первую же минуту он исколол шилом пальцы. Высасывая кровь, он повторял:

Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Это помогало не злиться, не ругаться и думать, что завтра Молибога с ручным пулеметом все-таки выйдет на фланг его отделения.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Баймагомбетов, сидя на нарах, пристально смотрел на его руки.

— Ты чего, Тимур? Иди сюда!

Одним прыжком Тимур слетел с нар и опустился на землю около печурки:

— Ты свои ботинки чинишь, начальник?

Романцов хотел было сказать, что командиру всегда, даже ночью, надо говорить «вы», но раздумал.

— Нет, Тимур, это ботинки Молибоги, — кротко вздохнул он.

— Ты сапожник?

— Видишь, пальцы в крови! Не умею… Я многого еще не умею, Тимур. Как и ты. Вспомни, давно ли ты научился умываться из ручья и бегать в одной рубашке по морозу!

— Зачем сер-жан-ту чинить сапоги солдата?

— Завтра учения! Как же наше отделение будет наступать без ручного пулемета? Если бы ты мог стрелять, я бы не чинил сейчас ботинки!

— Я из винтовки хорошо стреляю, начальник, — робко улыбнувшись, сказал Тимур. Он боялся, что сержант сейчас начнет упрекать его.

Романцов потрепал Тимура по щеке.

— Сходи за водой! Мы чай вскипятим. У меня есть сахар.

…Утром Романцов разбудил Молибогу, швырнув на нары загремевшие ботинки.

— Подъем! Вставать пора, Иван Иванович! — нежным голоском произнес он.

Удивленный Молибога тупо глядел на Романцова, пробуя пальцем мелкую сыпь деревянных гвоздей на подошве.

Ротные учения инспектировал командир полка.

Майор был толст. Это не мешало ему, хотя и отдуваясь, хотя и посапывая, резво бегать по полю, когда надо — хвалить, когда надо — указывать на ошибки. Случалось, он и сердито покрикивал.

После артиллерийской обработки переднего края «противника» рота Лаврецкого пошла в атаку.

Солдаты бежали, увязая по щиколотку в разбухшем от влаги суглинке, падали в жидкую грязь, стреляли холостыми патронами.

Романцов приказал Молибоге и Тимуру занять позицию на бугорке и вести огонь до тех пор, пока отделение не достигнет придорожной канавы.

У Молибоги была в руках трещотка. Время от времени он, добродушно ухмыляясь, гремел трещоткой. Это означало стрельбу.

Романцов насторожился, когда к Молибоге подошел майор, спросил:

— Где цель?

Молибога не растерялся, показал рукой на торчащую за дорогой мишень.