Книга Вечер трудного дня - Сорбатская Наталья

«уже можно было знать», оказалось, что Бен был из тех немецких коммунистов, которые в начале тридцатых бежали от гитлеровского режима в Советский Союз. И вот они прибежали и какое-то время даже еще пожили. А потом Сталин и Гитлер вроде как закорешились, и немецких товарищей, «камрадов» то есть, стали потихоньку сводить на нет.

Санечка познакомилась с Беном в Доме культуры имени Первой пятилетки на танцах, и была у них очень сильная любовь. Но потом Бена забрали прямо из ее комнаты на Пушкарской. Санечка ходила хлопотать за Бена. Но кем, в сущности, она ему была? И все же она ходила и ходила, пока ей не сказали, что лучше ей не соваться, целее будет. Тем более, сказали, вашего немецкого знакомого уже нет в живых. Тогда Санечка повернулась и пошла домой. И ямочки на щеках разгладились сами собой. И только после войны опять появились.

Много лет спустя Анна, перебирая оставшиеся от бабок вещи, обнаружила старую записную книжку, а в ней маленькую, даже меньше паспортной, фотографию красивого молодого человека с правильными нежными чертами лица, черными волосами и ласковыми темными глазами. Края у фотографии пообмялись, и сама она покрылась патиной, как это бывает от долгого держания в руках. На обороте была сделана надпись меленькими и аккуратными русскими буквами: «Саше от Беньямина». И чем-то мужчина на фотографии отдаленно походил на много позже так любимого Санечкой известного певца.

В Санечкиной комнате на Пушкарской часто собирались сестры и брат их Владимир, уже похоронивший свою жену. Приходили обычно и еще две «девочки»: маленькая колченогая и тугая на ухо Рыжая (имя испарилось) и Аннина тезка, красавица Анна, или Нюня, как еще в младенчестве окрестила ее Анна-младшая, и это детское имя осталось за Анной-старшей до самой смерти.

Нюня была предметом Анниного обожания. Высокая, худая, всегда стройно одетая, с неизменной укладкой на коротко стриженных волосах и беломориной в тонких пальцах, она была словно из другого мира. «Беломором» Анну было не удивить, сестры все, кроме Санечки, курили: Павла и Елизавета начали в блокаду, Таисия — вернувшись из эвакуации. Но только у Нюни вынимание сухой, наполовину полой, точно отстрелянная гильза, папиросы, постукивание полым ее концом по шершавой квадратной пачке, проталкивание внутрь маленькой ватки вместо фильтра выходило как-то по-особому элегантно и значительно.

Про Нюню была известна притягательно-мрачная история о том, как она в Гражданскую войну, почти девчонкой, сторожила зачем-то могилы на Марсовом поле.

Нюня стояла на пронизывающем ветру в бушлате и с винтовкой возле костра. И это, должно быть, страшно ей не подходило. Потому что, как поняла Анна позже, была Нюня типичной дамой ар-нуво, с высокой шеей, красивым изломом бровей, рук и коленей, и подходили к ее тонкой фигуре не бушлат и прочая революционная спецодежда, а ниспадающие долгими складками платья и широкополые шляпы с лентами и цветами.

Над левой бровью у Нюни была маленькая вмятина и нежный на ощупь шрам. Но это оказалось не следом бандитской пули или, на худой конец, памяткой от ревнивого любовника, а швом после онкологической операции. Ласковая и всегда льнущая Анна любила целовать Нюню в эту вмятинку, и однажды Таисия не выдержала и сказала Анне, чтобы она этого больше не делала: «ведь мало ли что». И видно было, с каким трудом далась Таисии эта фраза: она понимала, что как бы предает подругу. Но от этого Анна только прониклась к Нюне добавочной любовью и целование шрама не прекратила.

В Санечкиной коммуналке обитали очень интересные, на Аннин взгляд, соседи.

Например, в огромной комнате, многоступенчато, точно кулисами, перегороженной разноцветными ширмами, жила балерина Кировского театра («Мариинки», как упрямо говорили сестры), и она иногда Анну к себе приглашала.

Анна бродила среди ширм, разглядывала несметные балеринины сокровища в виде шалей, склянок с духами и пудрами и осторожно гладила нежно-розовые, похожие на припорошенные пыльцой крылья бабочки, сбитые на носках пуанты.

Еще жила в этой квартире женщина с богатой, золотистой, хлебно-водочной фамилией Пшеничная. И было известно про Пшеничную, что помимо основной своей работы она еще служила «там», но это было в порядке вещей. К этому все давно привыкли, и Пшеничную совсем не боялись.

И, в общем, она действительно была неплохая тетка, поскольку спасла в блокаду десятилетнего сына другой соседки. Видя, что мальчик угасает прямо на глазах («Мальчики и мужчины долго держаться не могли, умирали гораздо раньше нас», — комментировала Санечка), Пшеничная тихо сказала его матери, что «знает, где обменять». И в обмен на каракулевую шубу принесла откуда-то пузырек рыбьего жира.

Оказалось, что в блокадном Ленинграде водились самые разнообразные продукты. Мальчику стали по шесть капелек в день давать этот эликсир жизни, и он смог пережить зиму сорок второго, а потом стало уже легче.

Вообще, рыбий жир в Ленинграде был популярен всегда, но чем дальше отодвигалась по времени блокада и память о ней, тем реже стали давать ленинградским детям эту золотистую и жутко пахнущую рыбой панацею. Однако периодически просеиваемые крупы, соль и спички держали, на всякий случай, еще очень и очень долго.

Павла жила на отшибе, возле нарочито и неуместно богатой по внутреннему декору станции метро «Автово», в добротном сталинском доме, в небольшой коммуналке с ехидно-ласковой ровесницей соседкой. В комнате Павлы из достопримечательностей имелись удобный диван без спинки с подпрыгивающим названием «оттоманка» и шкаф с большим зеркалом посередине.

Самым родным был дом Таисии, десятиэтажный «высотный» дом послевоенной постройки с башенками по периметру крыши, лифтом, как бы зависшим в пустоте широкого пролета широкой лестницы с широкими же лестничными площадками, и двумя парадными входами по бокам. Так что на десятый поднебесный этаж можно было попасть через любой из двух входов, благо система расположения квартир была излюбленная государством — коридорная, а квартира Таисии находилась как раз посередине и тоже, как у сестер, несмотря на небольшие габариты, была коммунальной.

Таисия с двумя подросшими дочерьми жила в большой, двадцатиметровой комнате, а соседка с прозрачноглазой и болезненной дочерью — в четырнадцатиметровой. Потом дочери Таисии повыходили замуж и съехали, а соседки «стали класть глаз на Тасины метры». И однажды они их получили.

В той Таисиной квартире Анну начали посещать первые зачаточные приступы вдохновенья. Происходило это обычно по ночам, в те дни, когда ее «подбрасывали» к Таисии.

Она долго ворочалась на диване, слушала, как за шкафом кашляла на своей железной кровати с блестящими металлическими шишечками Таисия, потом тихонько вставала и босыми ногами шла по холодному паркету к окну.

Там