Книга Вечер трудного дня - Сорбатская Наталья

мезальянс все-таки имелся. Правда, теперь, при новой власти, это было уже не так важно потому, что религию отменили.

Они были на удивление похожи статью: высокая русоволосая Таисия и высокий курчаво-русоволосый Иосиф. И у того, и у другой были слегка удлиненный овал лица, прямой тонкий нос и почти одинаково очерченный благородный рот. Их считали красивой парой.

Иосиф оказался не только прекрасным инженером, но и незаурядным шахматистом. Сохранилась его фотография с сеанса одновременной игры с Александром Алехиным и несколько фотографий с международного турнира в Лейпциге.

После смерти Таисии обнаружился целый пакет с пожелтевшими от времени открытками, написанными в двадцать седьмом — двадцать восьмом годах исключительно на немецком языке. Факт сей немало удивил Анну, ибо показывал, как, в сущности, наивны были ее дед и бабка. Ведь и одна такая открыточка могла подвести их уже в тридцатые подлые годы под статью о шпионаже в пользу другого государства, и получили бы они благополучно свои «десять лет без права переписки» или что там за это полагалось.

На открытках неизменно присутствовали красивые аккуратные виды немецких городов и короткие, похожие на шифровку, сообщения на обороте, начинавшиеся неизменным: «Mein lieber Freund Josef!». Далее следовали ответный шахматный ход и подпись: «Dein Freund Otto». На одной такой открытке с видом Лейпцига была пририсована стрелочка, указывающая куда-то в глубину за готически стройной площадью с готическим же собором справа. Надпись над стрелочкой гласила: «Das ist mein Haus!».

Неизвестно, удалось ли доиграть двум отменным шахматистам партию.

Но известно доподлинно, что переиграть двух отменных негодяев они не смогли. Те явились и прекратили всю их шахматную переписку в два хода.

В тридцать третьем, на очередном гребне войны с «темным прошлым», Таисию, как дочь священнослужителя, попросили с работы. Тогда Иосиф пошел в партком и положил на стол свой партийный билет. И мог ведь поплатиться вдвойне, за дерзость и заодно за «пятый пункт». Но обошлось. И в партию он опять вступил только во время Финской войны.

В самом начале блокады Иосиф успел отправить жену с детьми в Свердловск, в эвакуацию. Сам он из города не уехал. Его оставили при одном из оборонных заводов.

Голод в городе наступил очень быстро. Но осень и самое начало зимы Иосиф как-то держался. Немного помогали сестры Таисии, которые в эвакуацию не поехали, а остались в городе, полагая, очевидно, что скоро этот кошмар закончится и родная Красная армия во главе с товарищем Буденным и его конницей возьмет шашки наголо и спасет их.

Несколько раз Иосиф посылал в Свердловск, для дочек, черные плитки горького шоколада, который получал, как специалист, в добавку к пайку.

Но после Нового года стало совсем страшно. Таисии приходили от него сначала коричневатые, похожие на горчичники, открытки, потом серые и синие треугольнички. Некоторые строки в них были наглухо вымараны военной цензурой. Иосиф писал, как любит ее и девочек, вскользь рассказывал о блокадном быте («позавчера постирал остатками мыла носки и нижнее белье, но так до сих пор ничего не высохло»), писал о ее сестрах, с которыми, пока мог ходить, старался видеться. Однажды обмолвился, что «не хочется ничего, кроме горячей картошечки».

Он умер в феврале сорок второго. Санечке позвонил на работу единственный из большой коммунальной квартиры оставшийся в живых старик сосед.

Сестры уложили Иосифа на детские санки и двинулись по сугробам в сторону Серафимовского. Санки были короткие, и приходились только под спину, однако тело держалось прямо: оно успело промерзнуть до костей еще в квартире. Зарыли Иосифа неглубоко, потому что долбить мерзлый грунт не было сил ни у них, ни у единственного уцелевшего старого могильщика.

Под подушкой у Иосифа нашли несколько плиток горького черного шоколада. Всё, что он так и не успел отправить в Свердловск, дочерям. Весной его перезахоронили.

Таисия с девочками вернулась из эвакуации в сорок третьем. Она была страшно худая и, как всегда, скупая на слова. Увидев на вокзале сестер, Таисия очень удивилась: такими они выглядели гладкими, упитанными. Она не знала, что это голодный отек и по нему узнают жителей блокадного Ленинграда. А не уцелей сестры, некому было бы всеми правдами и неправдами оформить Таисии вызов в родной город. Потому что пускали туда из эвакуации далеко не всех. Было такое негласное постановление партии и правительства.

За всю свою почти девяностолетнюю жизнь Таисия четырнадцать лет была замужем и пятьдесят лет вдовой.

Жили сестры сначала порознь. Реже всего Анна появлялась в глубокой и темной коммуналке Елизаветы, на окраине Петроградской стороны, возле Малой Невки. Дверь Елизаветиной шестиметровой комнатки выходила на кухню. Наверное, здесь еще «при господах» обитала кухарка или горничная.

А теперь жила Елизавета, коренная ленинградка, перемогшая блокаду. Она-то блокаду пережила, а вот ее семнадцатилетняя дочь Нинуха не пережила. И это была их вторая, после Иосифа, могила на Серафимовском. Рядом с Нинухой сестры выгородили место и себе. Но оно еще долго не пригодилось.

Бывать у Елизаветы Анна не очень любила, зато любила бывать у Санечки, в огромном замысловато устроенном доме на улице Пушкарской. Имелось там два входа: парадный — и тогда подниматься приходилось на узком, как школьный пенал, и точно так же пахнувшем лифте, и со двора — тогда пешком на высокий шестой этаж по черной лестнице.

Если по черной, то попадаешь сразу на большую коммунальную кухню. Посередине этой кухни стояла огромная печка-плита, которую при Анне даже пару раз топили, но в основном использовали как общий стол, где в строгом порядке мостились керосинки и примусы. Но это было уже совсем не долго. Потом провели газ.

Синеглазая, всегда блондинисто-завитая Санечка тоже жила в маленькой комнате и тоже недалеко от кухни.

Что делать, если ей, одной, большей площади не полагалось. А с тех пор как Анна стала ее помнить, Санечка всегда была одна. Во всяком случае, никого сколь-нибудь внятного, кроме, разумеется, певца Магомаева, в ее жизни не наблюдалось. Хотя в те, младшие Аннины годы, далеко еще не старая, веселая и даже немного разбитная Санечка любила «ездить на юга». В Анниной памяти сохранилось звучное название не то города, не то мужчины — Аккерман.

Иногда в разговорах сестер возникали фантомы, люди, о которых говорить с Анной не полагалось. Перекинувшись между собой парой фраз о чем-то только им понятном, сестры меняли тему. И долгое время для Анны оставалось загадкой, кто это такой — «Санечкин Бен» и откуда такое необычное имя.

Потом, когда Анна выросла и ей, по мнению сестер,