Книга В прошедшем времени - Мария Мартенс

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Я замолчал. Оля изумленно повернулась ко мне.

– Ахматову не читали, а Гумилева знаете…

– Я не знал, что это Гумилев. Мне понравились стихи, и я их выучил.

Оля недоверчиво смотрела на меня.

– У меня чувство, что вы говорите неправду. На ходу придумываете, чтобы выкрутиться. Я сразу вижу такое, я же педагог…

Я молчал, сбитый с толку. Что я сделал не так? Может, мне надо было на табуретку залезть, чтобы с нее декламировать? Она же просила прочитать что-нибудь на память, я и прочитал! Что за манера устраивать человеку экзамен?

Скрипнула входная дверь.

– Александр, Вы извините меня, − торопливо заговорила Оля. − Просто я удивилась. Вы ведь знаете, что Гумилев и Ахматова были женаты, хотя и недолгое время. Я подумала, вы нарочно выбрали это стихотворение.

У меня начало проясняться в голове. Мы проходили Серебряный век очень сумбурно, но я вспомнил историю Гумилева. И уже не удивился, когда услышал:

– Спасибо… Вот только… Саша, Вы не читайте никому этих стихов больше… пожалуйста.

Я кивнул, сбивчиво попрощался и вышел. Дождь кончился, небо посветлело. Я шел быстрым шагом, вдыхая влажный воздух, и думал, как по-идиотски устроена жизнь. Как много правил, условностей, которые нужно соблюдать, вместо того, чтобы прямо сказать, что у тебя на душе.

Скорей бы прошел этот месяц, я никогда здесь не приживусь! Не освоюсь, не запомню, что можно, а что нельзя. Какая уж тут практика – не натворить бы дел. Разве можно за короткий инструктаж выучить все: список запрещенной литературы, тексты популярных песен, с кем и о чем можно разговаривать?

Правда, меня готовили к работе врачом, а не к тому, чтобы я устраивал свою личную жизнь. По этому поводу инструктаж содержал довольно обтекаемый пункт о запрете в целом любых личных отношений. Но поймать грань, за которой общественное становится частным, не так-то просто. В любом случае действия мои пока не выходили за рамки разрешенного инструкцией.

А еще я вдруг понял, что, в принципе, сказал все, что хотел.

Я не был влюблен. Я был болен ею. Раз за разом приходя и видя, что ситуация не разрешается, я понимал, что должен как-то организовать ее госпитализацию, причем лучше бы всего в центральную больницу. Я должен был отдать ее и больше не видеть, должен был позволить другим сделать то, чего не мог сам. Но упрямство и страсть, невесть откуда взявшиеся во мне, твердили, что я сам должен вылечить ее, что она доверяет именно мне, и я не могу ее подвести.

Ей нужен был другой врач. Более опытный, более циничный, вылечивший добрую сотню таких, как она, и похоронивший с десяток. Врач, для которого она была бы рядовым случаем, объективный и невозмутимый, как доктор из фильма «Формула любви», которого играл, кажется, Броневой. Но его не было. Вместо него был я. Молодой, неопытный, с неустроенной личной жизнью, без жилплощади и без иммунитета к ее темным, затягивающим глазам.

В первые дни моей деятельности я, бывало, ловил себя на мысли, что ведь на самом деле я ‒ ненастоящий врач, я только притворяюсь им, а сам едва окончил институт, и потому – какой с меня спрос? Но теперь, с появлением Оли, все изменилось, и я должен был вылечить ее независимо от того, настоящий я или нет. Я вбил себе в голову, что в случае неудачи буду виноват в ее смерти, однако чувство, мучительное, как зубная боль, не давало расстаться с ней, и я откладывал день за днем важное решение и позволял ей убеждать себя в том, что она не перенесет дороги. Я возомнил себя героем-одиночкой, суперменом из будущего, взвалившим себе на плечи тяжкое бремя своей грядущей славы.

А Оля все не поправлялась. Она с трудом вставала с постели, по ночам ее мучил кашель, и спала она полусидя, привалившись к груде перьевых подушек. Именно тогда меня поразила удивительная красота ее болезни. Я до того ни разу не видел, чтобы болезнь красила человека, но Оля просто преобразилась. У нее странно блестели глаза, на бледных щеках иногда вдруг начинал играть румянец, кожа приобрела прозрачность, и была во всем ее образе какая-то трогательная незащищенность.

Она тянулась ко мне, как тянутся к защитнику и спасителю, так женщины влюбляются в пожарных, вынесших их из огня, в военных, во врачей скорой помощи. Она ничего не знала обо мне и наверняка все придумала, и вначале мне хотелось объяснить ей, что я не такой. Не тот, кем она меня считает. Но искушение быть − или стать − таким оказалось сильнее, и я вгрызался в книги, ломая голову, как мне оправдать надежды моей больной.

Следующим утром мне довелось познать в действии закон парных случаев. Когда, разделавшись с очередным трахеобронхитом, я вызвал из коридора следующего пациента, им оказалась круглолицая женщина лет тридцати. Она жаловалась на температуру, общую слабость, появившиеся с вечера. Утром ее рвало, и при осмотре тоже слегка мутило. Градусник показал 37,8, сердце и легкие без особенностей, живот… Вот с животом явно было что-то не так. Брюшная стенка наощупь показалась мне деревянной ‒ твердая и не участвующая в акте дыхания. Вдобавок в подвздошной области слева я нашел положительный симптом раздражения брюшины. Аппендицит, конечно, чаще бывает справа, но читал я и о нетипичном расположении аппендикулярного отростка…

В общем, картина «острого живота» была налицо, единственное, о чем стоило спросить, поскольку передо мной была женщина, ‒ не было ли у нее задержки? Это сразу увело бы диагностический поиск в сферу неотложной гинекологии. Я со всей своей деликатностью задал наводящий вопрос, тетка сперва фыркнула, пожала плечами, потом начала объяснять. Я оторопел. С ее слов выходило, что задержка около двух месяцев, да еще сегодня у нее началось что-то вроде кровотечения.

Это могло означать угрозу выкидыша, и я немедленно принялся вызванивать приемное гинекологии ЦРБ. Ее надлежало отправить туда как можно скорее.

В послевоенные годы был принят ряд законов, направленных на повышение рождаемости, и здоровье каждой беременной женщины представляло собой дело особой важности. Поэтому, конечно, в ЦРБ мне немедленно дали добро на экстренную госпитализацию. Я выдал тетке направление, позвонил насчет машины (ее сразу же пообещали предоставить) и отправил пациентку ждать в приемное − карету должны были подать к больнице.

Тетка ушла, сухо кивнув, видимо, в знак благодарности. Железная баба, подумал я, − так и не обнаружила никакого волнения по поводу своей беременности, тревоги за состояние малыша или каких-либо еще эмоций, характерных для женщины «в положении».

Что-то мне не понравилось во всей этой истории, но я никак не мог понять, что именно. Когда женщина скрылась за дверью, Кузьмич мрачно покачал головой, но ничего не сказал. Я вопросительно уставился на его, он только махнул рукой и принялся яростно что-то строчить в журнале.