Книга Петербург: неповторимые судьбы. Город и его великие люди - Николай Коняев

– Все спокойно, ваше величество, и мы все находимся здесь, чтобы охранять особу вашего величества.

Императрица молчала, обдумывая услышанное, и Беннигсен решил исполнить поручение императора.

– Император Александр, – сказал он, – поручил мне…

– Император Александр? – прервала его Мария Федоровна. – Но кто провозгласил его императором?

– Голос народа! – по-генеральски мудро отвечал Беннигсен.

– Ах! Я не признаю его, – сказала императрица и, понизив голос, добавила: – Прежде пусть он мне даст отчет о своем поведении.

Потом взяла Беннигсена за руку и подвела к дверям.

– Велите отворить двери, – проговорила твердым голосом. – Я желаю видеть тело моего супруга!»

Тщетно Беннигсен говорил, что после подобного события следует всячески избегать всякого шума, и поэтому императрица обязана успокоиться.

«Я сказал ей, что до сих пор все спокойно, как в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка, и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем, со следующими словами, произнесенными довольно тихо: „О, я вас заставлю раскаяться“. Смысл этих слов не ускользнул от меня. Минута молчания и, быть может, размышления вызвали несколько слез. Я надеялся воспользоваться этой минутой растроганности. Я заговорил опять, стал побуждать ее к умеренности и уговаривать покинуть Михайловский дворец и ехать в Зимний. Здесь молодая императрица поддержала мой совет с той кротостью и мягкостью, которые были так свойственны этой великой княгине, любимой всеми, кто имел счастье знать ее, и обожаемой всей нацией. Императрица-мать не одобрила этого шага и, обернувшись к невестке, отвечала ей довольно строгим тоном: „Что вы мне говорите? Не мне повиноваться! Идите, повинуйтесь сами, если хотите!..“»

Раздражение императрицы усиливалось с минуты на минуту. Она решительно объявила Беннигсену что не выйдет из дворца, пока не увидит тела своего супруга.

Фон Пален тоже пытался вести переговоры с императрицей, но и у него ничего не вышло.

– Что здесь произошло? – спросила императрица.

– То, что давно можно было предвидеть! – ответил фон Пален с обычным хладнокровием.

– Кто же зачинщики этого дела?

– Много лиц из различных классов общества.

– Но как могло это совершиться помимо вас, занимающего пост военного губернатора?

– Я прекрасно знал обо всем, – отвечал фон Пален, – и поддался этому, как и другие, во избежание более великих несчастий, которые могли бы подвергнуть опасности всю императорскую фамилию.

Посчитав, что он все разъяснил, фон Пален удалился, и весь гнев императрицы опять устремился на Беннигсена.

– Приказываю вам пропустить меня! – потребовала она.

– Не в моей власти повиноваться вам, пока я вижу ваше императорское величество такой взволнованной… – оттягивая время, отвечал Беннигсен. – Только под одним условием я мог бы исполнить вашу волю.

– Какое же это условие? – спросила Мария Федоровна.

– Чтобы ваше величество соблаговолили успокоиться.

– Не вам предписывать мне условия! Ваше дело повиноваться мне! Прежде всего велите отпереть двери!

– Ваше величество… – сказал Беннигсен. – Мой долг предписал мне еще раз напомнить вам о ваших обязанностях по отношению к народу и умолять избегать малейшего шума. Любое волнение сейчас может иметь самые пагубные и даже опасные последствия.

– Ну, хорошо, – после некоторого молчания проговорила императрица. – Обещаю вам ни с кем не говорить.

Все это время шли необходимые приготовления.

В спальне Павла навели порядок. Вытерли с пола кровь. Одели труп императора в мундир и положили на кровать. Лицо забелили и нарумянили.

В 7 часов утра приготовления были закончены, и императрице разрешили войти в спальню убитого супруга.

«Нам пришлось пройти лишь две комнаты, чтобы достигнуть той, где стояло тело покойного императора, – пишет Беннигсен. – Родиерсон и я находились возле ее величества, которую сопровождали обе великие княжны, графиня Ливен, две камер-юнгферы и камердинер. В последней комнате ее величество села на минуту, потом поднялась, и мы вошли в спальню покойного императора».

Как мы уже говорили, тело Павла было облачено в мундир его гвардейского полка, на голову, по самые брови, была нахлобучена шляпа.

– Боже, поддержи меня! – произнесла по-немецки Мария Федоровна, шагнула к постели супруга и громко вскрикнула.

Потом встала на колени и поцеловала руку покойного.

– Ах, друг мой! – проговорила она.

Все еще стоя на коленях, она потребовала ножницы. Камер-юнгфера подала ножницы, и Мария Федоровна отрезала прядь волос с головы императора, сдвинув при этом треуголку и обнажив страшную рану. Только в одиннадцать часов утра императрица-мать допустила к себе сына-императора.

Свидание в Зимнем дворце происходило без свидетелей.

Как пишет княгиня Ливен, государь вышел от императрицы-матери очень взволнованный, и с этого мгновения вплоть до кончины император проявлял к своей родительнице самое восторженное почтение, внимательность и нежность.

А Мария Федоровна сдержала слово и отомстила убийцам.

Первой жертвой ее стал граф Пален.

Любопытно, что адский гений этого человека, который не знал никаких препятствий и страхов, Марии Федоровне удалось сокрушить в союзе с раскольниками, которые чрезвычайно почитали императора Павла за то, что он прекратил старообрядческие гонения, в которых упражнялись все прежние Романовы.

Дело было так.

Чтобы выразить сочувствие вдовствующей императрице, многие раскольники присылали ей богато украшенные образа, снабженные надписями из Священного Писания. Иконы эти императрица передала в церковь воспитательного дома.

«Однажды утром, – пишет Н. А. Саблуков, – во время обычного доклада государю, Пален был чрезвычайно взволнован и с нескрываемым раздражением стал жаловаться его величеству, что императрица-мать возбуждает народ против него и других участников заговора, выставляя напоказ в воспитательном доме иконы с надписями вызывающего характера. Государь, желая узнать, в чем дело, велел послать за моим отцом. Злополучные иконы были привезены во дворец, и вызывающая надпись оказалась текстом из Священного Писания, взятым, насколько помню, из Книги Царств.

Императрица-мать была крайне возмущена этим поступком Палена, позволившего себе обвинять мать в глазах сына, и заявила свое неудовольствие Александру. Император, со своей стороны, высказал это графу Палену в таком твердом и решительном тоне, что последний не знал, что отвечать от удивления.