Книга "Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды при мне к ней привели такую даму, которая от растерянности сказала, что без ума от стихов ее супруга. Надежда Яковлевна, лежа, сверкнула глазами и сильным низким голосом крикнула ей: “Не смейте в разговоре со мной называть Мандельштама «ваш супруг». У меня супруга не было, а если у вас и есть какой-то там супруг, то я вас поздравляю!”
– А кто же он, Надежда Яковлевна?
– Оська. Муж. А вам – Мандельштам, ведь для вас, кажется, на книгах фамилии авторов пишут?
После этого испытания аудиенция не только не завершилась, но, напротив, разговор между обеими пошел всерьез – с рассказами о прошлом, воспоминаниями о репрессированном отце поклонницы, едкими характеристиками литературных чиновников, цитированием наперебой, и завершился трогательным прощанием. Дама была проэкзаменована и признана совершенно своей, хотя говорили, что Надежда Яковлевна многих изгоняла, некоторых – с порога, сразу.
О Мандельштаме она говорила часто. Не рассказывала, а именно говорила так, как все мы повседневно говорим о близких. И это воспринималось как что-то очень правильное. Мы, переделкинские дети, привыкли к долгим рассказам фундаментальных старух о великих событиях их жизни и, слушая их, зажимались внутренне, понимая свою несоразмерность с предметом. А она, крепко схватив шестнадцатилетнего слушателя сухой сильной ручкой, запросто перетаскивала его через мнимую пропасть, отделявшую от Мандельштама. Этим методом она и приучила нас читать его стихи.
В последнюю осень ее жизни моя мама повезла меня к ней в последний раз. Было понятно, что мы едем прощаться, да и сама Надежда Яковлевна принимала уже через силу. Ее близкие, дежурившие при ней, составляли стихийные расписания визитов. Органически не выносившая торжественности и лицемерия, уже завидев визитера на пороге, она так огорошивала его одним из своих словечек, что это мгновенно настраивало и старого, и малого на верный, нужный ей тон. Она лежала на тахте, держа в дрожащей руке оранжевую ручку BIC, и время от времени что-то коротко, но сосредоточенно писала на краях исписанных бумаг, коробке от лекарства, пачке папирос.
“Что вы пишете, Надежда Яковлевна?” – осмелилась спросить я, скорбно надеясь получить нечто вроде последнего откровения. “Да вот, смотри”, – раздраженно ответила она. Везде, на всех клочках и коробках было написано одно: “Надя… Надя… Надя”. “Дурацкая детская привычка, осталась на всю жизнь”, – это и было последнее, что я от нее услышала.
“МЫ С ТОБОЙ НА КУХНЕ ПОСИДИМ…”
В честь Надежды Яковлевны была названа моя старшая дочь. И я не была оригинальной: еще несколько человек назвали своих дочек Надеждами. Ее влияние на нас, бывших тогда, с конца 1960-х, рядом с Надеждой Яковлевной, было огромным.
Конечно же, действовали сильно сам образ Осипа Эмильевича и благодарность Надежде Яковлевне за то, что она сохранила нам его стихи. Но не только: с первой минуты знакомства становилось ясно, как велик масштаб и ее собственной личности. Это понимание пришло ко мне в первую же встречу, когда мне было двенадцать лет и родители взяли меня с собой в гости к Надежде Яковлевне. Она очень редко читала стихи, но они для меня всегда были рядом, в комнате. Ее бестелесный образ, по сравнению с обычными людьми, был такой же концентрацией духа как стихи соотносятся с прозой.
Вопреки расхожему мнению о том, что у Надежды Яковлевны был плохой характер и озлобленность на весь мир, меня сразу окружила исходившая от нее радость бытия. После многих лет бездомных скитаний Надежда Яковлевна не переставала удивляться и радоваться любым привычным нам вещам: ванной с теплым душем и унитазом, белой газовой плите и больше всего, конечно же, самой возможности жить в своей собственной, к тому же отдельной квартире!
Еще она очень радовалась подаркам, которые, впрочем, она тут же передаривала. Отказаться было невозможно. Помню, как она дарила мне желто-голубой шелковый шарф, подаренный ей, видимо, кем-то из иностранцев. “Я очень хочу, чтобы у тебя было много таких ярких, красивых вещей”, – говорила Надежда Яковлевна. Позднее, после выхода книг и получения гонорара, Надежда Яковлевна получила возможность пользоваться закрытыми магазинами, где продавались одежда и продукты, недоступные среднему советскому человеку. Кухня ее с тех пор была периодически заставлена бутылками джина Beefeater, скорее всего из-за их несоветской картинки гвардейца в красном мундире, которые Надежда Яковлевна тоже раздаривала, передавая с ними как бы частицу европейской цивилизации. Эти бутылки в детстве сцепились у меня в голове странным образом со строчками про леди Годиву: видимо, и гвардеец, и Годива символизировали что-то очень нездешнее и тем самым настоящее.
Тогда с первой же встречи мне захотелось быть похожей на Надежду Яковлевну. С детства я была очень романтичной и одновременно целеустремленной, так что вскоре, через 1,5–2 года, я принялась осуществлять свой план. Я решила, что непременно выйду замуж тоже за великого поэта, его, конечно, посадят, а я буду страдать и его спасать.
Тогда в моем представлении и нередко в сознании людей моего окружения оказаться в тюрьме за какое-либо противостояние советской власти было достойным и даже престижным фактом биографии. Так, мой первый муж, когда пришел просить моей руки, будучи студентом, на вопрос отца, чем он собирается заниматься, гордо ответил: “Сидеть в тюрьме”.
Итак, я начала осуществлять свой план, обращая внимание на всех мальчиков, которые одновременно писали стихи и ухаживали за мной. Надо было распознать в ком-то из них будущего великого поэта. Я не решилась взять такую ответственность на себя и стала советоваться с Надеждой Яковлевной. Поразительно, но она внешне абсолютно серьезно (во всяком случае, мне так тогда казалось) стала обсуждать мои планы. Прочитав стихи нескольких моих начинающих поэтов, она сказала: “Все они хорошие, но не настолько, чтобы за кого-то страдать”.
Тема любви всегда волновала Надежду Яковлевну. Она любила и немного посплетничать, и посватать кого-нибудь. Только в одном вопросе она была чрезвычайно серьезна и нередко спрашивала: “Что было бы у нас с Осей, если бы его не посадили?”
Особенно сильно этот вопрос стал ее волновать после того, как Израиль Моисеевич Гельфанд, великий математик, друживший с Надеждой Яковлевной много лет, разошелся со своей женой Зорей Яковлевной и женился на молодой девушке. Именно Израиль Моисеевич познакомил нас с Надеждой Яковлевной, и мы до его развода часто приходили в таком составе: родители – Юрий Маркович и Элина Наумовна Васильевы, друзья родителей Гдаль и Вита Гельштейны, Гельфанды и я. После развода Гельфанда Зоря Яковлевна приходила реже, а оставшихся то вместе, то порознь Надежда Яковлевна часто спрашивала: “Неужели и Ося мог поступить, как Гельфанд?” Мы не знали, что ей ответить…
Именно такой – хрупкой, свернувшейся на кухонном диване, беззащитной, с этим щемящим душу вопросом и огромными глазами, ищущими на него ответа, – она мне чаще всего и вспоминается.
Н. Я. Мандельштам у Архимандрита Тавриона
Это было летом – конец июня или начало июля – 1976 года. Я находился тогда в Юрмале, в поселке Каугури, опекая своего престарелого, восьмидесятилетнего отца (он скончался год спустя) и одиннадцатилетнюю дочку Анну[866]. Так вот, там-то я и познакомился с Надеждой Яковлевной, снимавшей две комнатки у местных жителей: в одной, запроходной комнатке жила она сама, а в другой, проходной – две девушки, бывшие с нею.
