Книга Аппендикс - Александра Петрова

Исподтишка мы разглядывали посетителей, а они время от времени – нас, и в одном только что проскользнувшем в дверь я различила Кармине. Он нисколько не изменился, и тот же яркий, умело завязанный шарф украшал его бесстыжую физию. Значит, Катюша его не порешила, как обещала в сердцах. Последний раз я видела этого жука в солнечной обстановке его семейной жизни, в тот же день, когда, вопреки ожиданиям, мы не встретились с ним на Термини, куда он божился прийти. Он стоял у стойки и оглядывался вокруг. Не заметить наш столик было трудно.

– Кармине! – окликнула его я. – Эй! Ах так? – И я позвонила Катюше.

– Ну-ну, – закусила она удила, и через секунду Кармине отвечал уже на ее звонок.

– Кто? – отводил он старательно глаза от нас. – Что-то я тут никого не вижу.

– Кармине, – снова позвала я, и он состроил мне гримаску-щетку.

– Не узнал. Постриглась?

– Да нет, наоборот.

– Ну вот я и говорю.

– Лавиния…

Кармине сперва ответил брезгливо и недоуменно только бровями, поворотил нос. Он отлично держал паузу, и бармен облокотился на стойку, заглядевшись.

– Опять про эту суматошную? Твоему спутнику, что ли, приспичило? – Дождавшись реплики Кармине, бармен вернулся к делам.

В самом деле, зачем человеку непрактичные, неутилитарные связи? Хватит уже жить как во сне, внезапно угадывая значение той или иной встречи, разбиваясь на осколки, отражающие случайных людей.

А с Марио мы искали Лавинию на скамье Вальденской церкви, куда когда-то хаживала его тетка. Он бы давно стал отшельником, ушел в монастырь, будь у него для того первое и необходимое основание, но, увы, его нет. Увы и ах. Марио положил шляпу на колени. Внутри было написано «Паницца». Какая все же ненатужная элегантность была во всем его облике! Он вздохнул, и мне показалось, что вовсе не поисками веры, а скорее поисками любви он занят, что, может, даже где-то красуется передо мной. Но Марио сейчас же улыбнулся краешком губ в насмешке над собой. Иронией, броней неуверенных и нежных людей, Марио пользовался так решительно, что порой мог показаться холодноватым и скучающим. Эту иронию он надевал на себя при каждом, даже мнимом провале, заворачивая в слой вялого сарказма любое разочарование.

– В нашем обществе нет стыда. Когда я впервые посмотрел передачу Репортаж, где рассказывалось о махинациях известных фармацевтических компаний, о связи с ними политиков, я с нетерпением выскочил из дому на рассвете. Я думал, что у парламента соберется толпа, и спешил, чтобы встать вместе со всеми, ночью я был уверен, что после этих открытий свергнут правительство, начнется революция, – без очков его глаза стали огромными, приковывали грустью и отвагой. – Революция! – повторил он и усмехнулся. – Люди шли, сидели в барах, ждали транспорта как ни в чем не бывало. У парламента никого не было. Конечно, эти передачи нарочно ставят на позднее время, но хоть кто-то же должен был ужаснуться! Потом я не пропускал ни одной. Что ж, я понял, что наши правители – воры, а некоторые даже убийцы и что, наверное, это знают все. И я сам произношу это и не плачу, не хватаюсь за шпагу, – именно за нее, а не за пистолет он сказал, – не пытаюсь создать заговор. Слово ничего больше не значит. Это когда-то им зажигали свет, буква была огненной, и словом можно было убить. Свободный рынок. Ха-ха! Вы ведь так жаждали свободы, думали, что, как только рынок станет свободным, таковым станет и слово, а за ним и вы сами. Для вас в каком-нибудь дружеском подмигивании был уже заложен шаг к троносвержению. А в нашем мире, да и вашем уже тоже, – все позволено, можно, нужно даже высказываться, есть разоблачительные передачи – это разрядка, у нас полная свобода слова: вот сказали нечто, после чего нужно по идее совершать харакири или вешаться, а потом разошлись. Все остается на своих местах. Нет явного врага, кроме самого потребителя, то есть меня овечки или барана, который лопает все, что дают, все разделяет, лишь бы выжить. Но на себя долго сердиться бессмысленно. Остается оскомина оттого, что пущен в расход, обманут и в то же время являешься соучастником и соглядатаем. Живешь в робости от сознания того, что в тебе обитает подкупленный человек. На группки же непримкнувших всегда есть свои исследователи рынка. Товар находится для любого. И таким образом достигается молчание, даже согласие, растерянность и равнодушие, мелкобуржуазный хор все более беднеющих и все более бесправных. А что было во время событий в Генуе? Вот пример расправы над теми, кому не хватало великих свобод нашего общества. – Марио фонтанировал, эта тема была явно его коньком. Он менял регистры, переходя с нейтральной речи на диалект, усвоенный им не от иногородних, почти чужеземных родителей, а от самого города, с диалекта перепрыгивал на экономический профессиональный. Из его рта изрыгались бесенята – мышистые слова: «облигации», «страховой полис», «страховка», «фонды». Очерчивались виновники. Как обычно, это были «они». – Они приходят, называют тебя по имени, будто лучшие друзья, хлопают по плечу, догадались, что иерархия вызывает чувство сопротивления, и вот они создают иллюзию равенства, дают тебе ощутить собственную значимость, созывают собрания, на которых можно выражать мнение, которое никто не выслушает, если оно не повторяет рекомендованное сверху. Главное для них – рост продаж. Благосостояние. Производительность труда. Рост экономики. Да это уже не рост, а раковая опухоль! Ее рост нужно срочно остановить! Хватит делать. Пора начать бездельничать!

Бесенята, зацепившись хвостами за люстры, весело качались под куполом. Эта церковь вдохновляла его на откровения. Павлин на витраже из синего, зеленого и желтого стекла королевским оперением напоминал о небесном царстве, где цвет был интенсивней возмездия: в этом месте и тот, кто выбрал эвтаназию или однополый брак, кто решился на аборт, мог окунуться в синеву вечного покоя до дна. Амвон украшали резные барельефы профилей героев: сожженные Папой Арнальдо Брешианский и Савонарола, победившие его Лютер и Кальвин. Они смотрели вдаль, будто профили Маркса, Энгельса и Ленина с трибун моего детства. Если бы Марио решил назначить мне свидание здесь лет семьдесят назад, эта встреча была бы дерзостью. Тогда Папа величал вошедших вместе с объединением Италии в его город протестантов эмиссарами Сатаны, ворами веры, которые с чумных кафедр распространяли обман и ошибки. Витражи на трех ярусах горели, лучились, будто сокровища гномов, будто свобода выбора, рассеивали солнечный свет, располагали к фантазиям, прозрачности и диссидентству, хотя и в тот день я так и не узнала о куда более отчаянных, чем просто социальная критика, маневрах моего друга. Вообще этот работник банка деньги ни во что не ставил и был настоящим транжирой своих, хотя старался сберечь чужие.

Его мятежная тетка после своих пятидесяти изучала тут Библию, переведенную прямо с древнееврейского. Для родившейся в начале века в небольшом поселке девочки (а Виттория ею оставалась до последних дней), сверявшей свою бытовую и духовную жизнь по пульсу собственного прихода, связанного живой нитью с Римским престолом, это была настоящая акция протеста. Она и Джинжер Роджерс были последовательницами одной безумицы, верившей в бессмертие тела, прежде всего своего собственного. Тетка Виттория и Джинжер пытались понять структуру мира и его тайны через интерпретацию святого слова и исторический контекст, и тетка сшила им обеим одинаковые синие платья. Они могли бы пригодиться в торжественный момент. Как-то на Рождество Джинжер подарила ему коньки. Может, они подошли бы теперь мне? Ему-то уже тогда они оказались малы. Наверняка я, как все русские, умею на них.