Книга Синий треугольник - Владислав Крапивин

Но вот что не почудилось! Надпись под белым отстиранным кругом опять была другая! И желто-зеленые буквы теперь не просто поменялись местами. Некоторые сделались иными: SERAFIMA.

Конечно, я ничего не сказал. Просто стало радостнее на душе. А Ерошка, видимо, ничего не заметил. Выбрался из воды. Кузнечики с кроссовок прыснули в траву.

— Никуда не денетесь, — вслед им сказал Ерошка. Стал натягивать кроссовки. Поморщился, ойкнул.

— Что такое? — сразу испугался я.

— Да так… Наколол где-то…

— Покажи!

На белой отмытой ступне был черный след укола с розовой припухлостью вокруг.

— Еще не легче!

Не хватало какого-нибудь заражения!

Средство было пока одно: я нашел на берегу подорожник, намочил, приклеил к Ерошкиной ноге. Растоптанная «лёпа» наделась на ступню без сопротивления. Но сможет ли он идти?

…Сразу скажу: никаких дурных последствий эта Ерошкина ранка не принесла. Но какое-то время я нес Ерошку на плечах, потому что ступать ему было больно — морщился и сопел.

Конечно, он сперва побрыкался:

— Ну, чего это я поеду на тебе, как детсадовское дитя! Я тяжелый!

Но я сгреб его и закинул себе на шею.

— Тоже мне тяжесть. Три кило макарон… — Не разуваясь, перешел ручей и резво зашагал через луг. Ромашки и колокольчики захлестали по мокрым штанинам. Солнце стало белым и жарко светило мне в левую щеку.

Ерошка, смирившись с ролью «детсадовского всадника», сперва молча побалтывал ногами. Потом хихикнул:

— А что тяжелее? Три кило макарон или три кило чугуна?

— Старая шуточка, — сказал я.

— Старая, а ответа никто не знает. Думаешь, одинаковая тяжесть?

— А разве нет?— А вот и нет. Три кило чугуна тяжелее.

— С чего ты взял?

— А конечно! Вот урони себе на ногу макароны и чугун одинакового веса! Сразу убедишься.

— Спасибо за совет. Хорошо, что на ногу, а не на голову… Он хихикнул опять. Привычно так, будто в прежние времена. Потом озаботился:

— Тебе не очень тяжело?

— Мне совсем не тяжело, — соврал я, стараясь дышать ровно.

— А то, может, спустишь меня? Нога уже не болит…

— Сиди, не ерепенься. А то спущу и… дам тума`ка.

Он обрадованно фыркнул:

— Надо говорить «тумака`»!

— Ты же сам говорил «тума`ка»!

— Это раньше. А теперь…

— А что теперь?

— Подожди, — отозвался Ерошка рассеянно. И примолк.

Мы наконец вышли к луговой дороге. Передохнули, присев на валявшуюся у обочины шину самосвала. Потом я снова преодолел Ерошкино (не очень энергичное) брыканье и посадил его на плечи. Поскольку мы не знали, в какую сторону идти, я пошел так, чтобы солнце светило в спину.

Ерошка вдруг сказал сбивчиво:

— Па… послушай, дядя Слава. Я стихи досочинил. Те, про макаку.

— В самом деле? Когда досочинил? Сейчас?

— Нуда…

— Читай давай, — велел я.

Он смущенно попыхтел у меня над головой и заговорил. Без выражения, но внятно:

Заведу себе собаку, Дам ей имя Макака` И совсем ни разу даже Я не дам ей тумака, Никогда.

Пусть она на кошек лает, За штаны меня хватает, Все же на своем веку Никогда я, никогда я Не обижу Макаку`. Ни за что…

— Да… — сказал я вполне правдиво. — Очень такое… проникновенное стихотворение. По-моему, у тебя талант… — И почему-то сразу испугался: вдруг он скажет: «Есть в кого…»

Но Ерошка не сказал эту непонятную фразу. Только посопел со скромным авторским удовольствием.

Дорога стала подыматься на взгорок.

— Отпусти, пойду сам, — опять сказал Ерошка.

— Сиди тихо… Макака`.

Он притих с дурашливой послушностью.

Кругом до горизонта лежали луга. Роса уже высохла, не было сверкания, но травы пестрели цветами. Густо носились бабочки, заливались пичуги.

— Ого… — вдруг сказал Ерошка. И даже взлягнул.

— Что такое?

— Уже видно, — со значением произнес он. И, кажется, с опаской.

— Что видно?

— Город…

— Какой город?

— Просто Город, — сказал он.

Мы были на верхней точке пологого перевала.

— Я ничего не вижу… — (Но сердце у меня почему-то стукнуло вразнобой с обычным ритмом.)

— Потому что ты внизу, а я над тобой.

— И… что же ты видишь?

— Город, — опять сказал он.

Я потоптался на месте и спросил (потому что догадался):

— Тот, где Еська?

— Ну… да. И Еська тоже…

Я опять хотел сказать, что ничего не вижу. Только травы и неясные облака. Но город (Город?) уже поднимался над травами.

Прежде всего я увидел золотые искры. И понял, что это купола. Потому что вспомнил белую церковь в лугах за Малогдой.

— Ерошка! Это, кажется, купола блестят!

— Ну да!

Затем выросли из трав башни. Всякие. Были там и колокольни, и ретрансляторы, и водонапорные башни, похожие на средневековые постройки. Появились белые хребты многоэтажек. И было ясно (чувствовалось!), что среди этих современных кварталов прячутся деревянные переулки с резными воротами, лестницами на косогорах, мостиками через овраги, голубятнями и садами, где журчат старые фонтаны с чугунными фигурами журавлей, оленей и ребятишек, сцепивших руки в вечном, безостановочном хороводе…

— Что же это все-таки за город? — опять спросил я. Как-то по-глупому строго, словно дотошный учитель. Хотя, конечно же, я знал…

— Опусти меня на землю, тогда скажу.

Я снял Ерошку с плеч. Он встал рядом. Прямой, независимый и чуть отстраненный.

— Это Город, который ты придумал.

— Ничего такого я не придумывал! — насупленно сказал я.

— Нет, придумывал! А потом забыл…

— Я никогда ничего не забываю, — сообщил я Ерошке с глупым упрямством пенсионера.

— Хы! А шхуну с синим кливером?

— Я ее не забыл!

— Ты забыл, что по правде плавал на ней…

— Ерофей! Ты издеваешься? Он дурашливо нагнул голову.

— Ну дай, дай мне по шее тума`ка!