Книга Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан

В те дни в Москву приехал Бялик[947]. Он выступал с лекцией на тему «Галаха и Агада»[948] и был вынужден читать ее по-русски. Воистину странно было видеть Бялика на сцене переполненного зала Политехнического музея, обращающегося к своим многочисленным слушателям на русском языке.

А я тогда вместе с Александром Гольдштейном[949] был редактором газеты «Еврейская жизнь», которая выходила в Москве вместо закрытого в Петрограде «Рассвета». И когда Хаим Гринберг[950] сказал мне при встрече: «Скоро исполнится 25 лет литературной деятельности Бялика», мне тут же пришло в голову посвятить этому юбилею Бялика особый выпуск «Еврейской жизни». Странная это была идея — в годину бедствий праздновать юбилей ивритского поэта. Но и обойти молчанием такое событие казалось невозможным. И не исключено, что не последнюю роль тут сыграло желание поступить наперекор, воплотить эту идею вопреки всем трудностям и препонам[951].

Мы приступили к необходимым приготовлениям. Я обратился ко всем знавшим русский язык ивритским и идишским писателям, а также к известным русским прозаикам и поэтам, знакомым с творчеством Бялика по переводам Жаботинского и других. Прежде всего, я отправил телеграмму Ахад Гааму, находившемуся тогда в Лондоне. Но его по-русски написанный ответ (от 13 марта 1916 г.) подействовал на нас, как ушат холодной воды. Он спрашивал: разве до праздников ныне? Свое первое стихотворение Бялик опубликовал в сборнике «Пардес» в 1892 году, и с 25-летним юбилеем его литературной деятельности вполне можно подождать до следующего года. И возраст Бялика тоже казался Ахад Гааму не подходящим для юбилейных торжеств. Он писал: «Если не ошибаюсь, Бялику теперь 43 года, подобное число лет не вяжется с юбилеем». И продолжал: «Помимо этих формальных причин, не скрою, вся эта задумка видится мне полным абсурдом, и уж совсем нелепо праздновать юбилей нашего национального поэта в пору, когда наш национальный язык, язык этого самого поэта, находится в состоянии вынужденного паралича. На наши уста наложили печать, чтобы мы не могли выразить на нем своих чувствований. Представьте себе, что в Судный день выйдет указ закрыть все синагоги и молитвенные дома. Что сделают в таком случае евреи? Уж верно каждый сын Израилев будет изливать душу перед Всевышним в собственном доме, а не побежит с молитвенником в церковь или в мечеть, чтобы там прочесть „Кол нидрей“. Закрыты „Ѓа-Шилоах“ и „Ѓа-Олам“, у нас нет на иврите ни одного повременного издания, где мы могли бы поздравить своего поэта на национальном языке, а ведь именно ему он посвятил дело всей жизни, ему отдал свой мощный талант. Или вы и вправду не понимаете, какую обиду и унижение испытает наш поэт, когда мы преподнесем ему в качестве подарка юбилейный номер на чужом языке? Я считаю, что нашему поэту более приличествует удовольствоваться статьей, где вы выскажете все эти соображения, а именно: что в отсутствие газет и журналов на иврите, лучшим поздравлением ивритскому поэту будет многозначительное молчание…

Последуете вы моему совету или нет, я надеюсь, что вы не найдете в этом письме ничего, что могло бы вас задеть».

Нет, задеты мы не были. Проще было бы сказать, что это письмо не прибавило нам энтузиазма, но и сидеть сложа руки мы не могли.

В редакционной статье, опубликованной в «Еврейской жизни» в те дни, я выразил всю горечь по поводу жестокости правительственных мер, однако также подчеркнул душевную потребность подготовить юбилейный выпуск.

Первым откликнулся Менделе Мойхер-Сфорим, ответивший нам письмом, написанным старинным русским стилем на бумаге со штампом одесской еврейской школы, где служил «Дедушка» нашей литературы. Он болел, и дни его были сочтены[952]. Он писал: «Вне всякого сомнения, этот юбилей нашего юного талантливейшего поэта Хаима Бялика станет великим праздником новой ивритской поэзии. И я, старейший поклонник и верный друг виновника торжества, был бы счастлив принять участие в этом празднестве, но к моему великому сожалению, болезнь не позволяет мне написать что-либо достойное такого события».

Я обратился к известному литератору и критику М. Гершензону. Тот пригласил меня к себе. Гершензон был мыслитель и считался самым знаменитым в России историком литературы. Особенно он снискал известность как историк славянофильства и декабристского движения. В работе «Грибоедовская Москва» он мастерски обрисовал дух Старой Москвы. Бялика он знал лишь по переводам его стихов с иврита на русский и по его стихам на идише и видел в нем большого поэта.

Мы долго беседовали. И Гершензон дал мне небольшое эссе «Ярмо и гений». Он также представил меня великим русским поэтам: Вячеславу Иванову, Валерию Брюсову, Федору Сологубу и другим. Мне хотелось напечатать в юбилейном выпуске образцовые переводы некоторых стихотворений Бялика. Я передал упомянутым поэтам несколько подстрочных переводов из Бялика вместе с ивритским текстом подлинников, записанным русскими буквами, чтобы они почувствовали их метр и правила рифмовки. Я получил несколько замечательных переводов. Гершензон писал о трагедии гения, наделенного мощными крыльями и неспособного воспарить. Таким ему виделся жребий Бялика: ангел в оковах, орел в цепях. Гений обязан быть свободен от всякой заботы и печали, ибо заботы умаляют масштаб его личности. Гений не может нести ярмо мрачных будней, у него лишь одно стремление — к солнцу. Оттого Гоголь, Ибсен и Глинка отправились на юг. Правда, Бялик родился среди российского еврейства, куда никогда не заглядывает солнце. Но даже если бы он родился в свободной равноправной стране, его дух и тогда не был бы свободен, поскольку еврейство отравлено долгими веками Изгнания. Оттого так бессильно падают его крылья, словно налитые свинцом. Он страдает и жалуется на порабощенность своего гения на этой земле. Если бы гений Бялика мог развиваться беспрепятственно — какие бы сокровищницы мысли и чувства, заключенные ныне в нем и не способные прорваться наружу, открылись бы глазам мира и были бы дарованы человечеству. Появление Бялика — это дивное знамение, соответственное мощи и неистощимой юности еврейского духа, оно — необъяснимое чудо в глазах народов мира: ведь при такой еврейской судьбе душа поэта осталась живой, хотя могла бы стать кровоточащей, не знающей исцеления раной. Чудо, что после таких двух тысячелетий родился в волынском местечке человек с душою Бялика. Или и вправду живет и сохраняется еврейство как негасимый уголек, тлеющий под спудом в ожидании своего часа, когда из него вдруг возгорается пламя могучего неистребимого творчества? Да, именно так: «поэзия Бялика — потрясающая повесть о противоестественности исторической судьбы еврейского народа».