Книга Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

Что-то, чего и сама не знаешь, какие-то мимолетные мерцания делают то, что ты завоевываешь себе доверие человека. Мне же этого не хватает. Он очень избалован; этот человек чересчур привык к людям, которые лежат у его ног. Как же тогда? Я и сама привыкла к тому, чтобы мою дружбу высоко ценили. А он такой крупный художник! Существо, стоящее неизмеримо выше других! Он знает, что я понимаю и боготворю его живопись. Я отправилась искать борцов в сопровождении Розалии. Кажется, борцы работают не под открытым небом, а в бараках, и специально по вечерам. Это меняет все, ибо я не хочу рисовать при вечернем освещении, уличные типы меня не занимают.

14 июля

Я начала курс лечения, которое должно восстановить меня. И я вполне спокойна. И даже живопись пошла лучше…

Общественная скамья на Boulevard des Botignolles или даже на avenue Wagram – всматривались ли вы в нее, с окружающим ее пейзажем и проходящими мимо людьми? Чего только не заключает в себе эта скамья – какого романа, какой драмы!.. Неудачник, одной рукой облокотившийся о спинку скамьи, другую опустивший на колени, со взглядом, бесцельно скользящим по поверхности предметов. Женщина и ребенок у нее на коленях. На первом плане женщина из простонародья. Приказчик из бакалейной лавки, присевший, чтобы прочесть грошовую газетку. Задремавший рабочий. Философ или разочарованный, задумчиво курящий папиросу… Быть может, я вижу слишком уж много, однако всмотритесь хорошенько около пяти или шести часов вечера…

Вот оно! Вот оно! Мне кажется, что я нашла; да, да. Быть может, я и не успею выполнить этой картины, но ум мой успокоился. И я готова прыгать на одной ножке.

Бывают, право, такие различные минуты; иногда я решительно ничего не вижу в жизни, а потом с новой силой вспыхивает любовь ко всему окружающему.

Это как бы нахлынувшая волна…

А между тем не произошло ничего, чему можно было бы радоваться. А! Ну, так вот же; буду находить веселые прекрасные стороны в самой моей смерти; я была создана для счастья, но…

15 июля

Итак, я возвращаюсь к своему прежнему проекту, который захватывает меня целиком каждый раз, когда я вижу весь этот люд на общественных скамьях. Всегда надо лучше брать для картины такие сцены или фигуры, которые не двигаются. Я, само собой разумеется, не ратую против воспроизведения движения в искусстве, но только сцены бурные не дают иллюзии и истинного наслаждения для публики утонченной. Эти руки, поднятые для удара и не двигающиеся, эти ноги, бегущие и остающиеся на том же месте, всегда производят какое-то тягостное впечатление, хотя это, может быть, и безотчетно. Бывают, однако, положения, очень оживленные, в которых можно предположить неподвижность на несколько секунд – этого уже достаточно… И в таких случаях всегда лучше брать момент, следующий за сильным движением, чем предшествующий ему. Так, например, «Жанна д’Арк» Бастьен-Лепажа: она услышала голоса, она бросилась куда-то вперед, опрокинув свою прялку, и вдруг остановилась, прислонясь спиной к дереву… Но взгляните на сцены, где поднятые руки как бы должны действовать, – это может быть очень сильно, но только никогда не даст полного удовлетворения.

Или вот, например, «Раздача знамен императором в Версале». Все бросаются, руки у всех подняты – однако это очень хорошо, потому что эти руки ожидали; и это вас захватывает, трогает, волнение этих людей сообщается и вам, вы разделяете их нетерпение. Стремительность и движение тут поразительны, и именно потому, что можно представить себе момент остановки, когда все они замерли, момент, когда вы можете спокойно созерцать эту сцену, как нечто действительно существующее, а не простую картину.

Но ничто не может сравниться с величием сюжетов, изображающих покой, – одинаково как в живописи, так и в скульптуре.

Человек посредственного дарования может еще сделать что-нибудь с драматическим сюжетом, но он ничего не поделает с сюжетом, изображающим покой.

Посмотрите на «Моисея» Микеланджело. Он неподвижен, но он живет. Его «Мыслитель» не двигается, не говорит, но только потому, что еще не хочет говорить; это совершенно живой человек, погрузившийся в свои мысли.

«Pas-meche» Бастьен-Лепажа смотрит на вас и слушает, и того и гляди – заговорит, до того он живой. В его «Сенокосе» человек, лежащий на спине, с лицом, закрытым шляпой, спит, но он живет. Сидящая и мечтающая женщина не движется, и все-таки чувствуешь, что она живая. Только сюжет, изображающий покой, может дать полное удовлетворение; он дает время вникнуть, углубиться в него, прозреть в нем его жизнь.

Невежды воображают, что это легче сделать.

Скажите на милость!

«Я когда-нибудь умру от негодования перед бесконечностью человеческой глупости», – как говорит Флобер. Ведь вот уже тридцать лет, что в России пишут дивные вещи. Читая «Войну и мир» Толстого, я была до того поражена, что воскликнула: да ведь это второй Золя!

Теперь, правда, они посвящают наконец нашему Толстому этюд в «Revue des deux mondesd», и мое русское сердце прыгает от радости. Этот этюд принадлежит Вогюэ, который был секретарем при русском посольстве и, изучив литературу и нравы, посвятил уже несколько этюдов моей великой прекрасной родине. А ты, негодная! Ты живешь во Франции и предпочитаешь быть иностранкой! Если ты так любишь свою прекрасную, великую, чудесную Россию, поезжай туда и работай там. Но я работаю также во славу моей родины… если у меня со временем разовьется такой талант, как у Толстого.

Но если бы у меня не было моей живописи, я бы поехала! Честное слово, я бы поехала. Но моя работа поглощает все мои способности, и все остальное является только интермедией, только забавой.

21 июля

Я гуляла более четырех часов, отыскивая уголок, который мог бы послужить фоном для моей картины. Это улица или даже один из внешних бульваров; надо еще выбрать… Очевидно, что общественная скамья внешнего бульвара носит совершенно другой характер, чем скамья на Елисейских Полях, где садятся только консьержи, грумы, кормилицы с детьми да еще какие-нибудь хлыщи. Скамья внешнего бульвара представляет больше материала для изучения: там больше души, больше драматизма!.. И какая поэзия в одном этом неудачнике, присевшем на краю скамейки: в нем действительно видишь человека… Это достойно Шекспира…

И вот меня уже охватила безумная тревога перед этим открытым мною сокровищем: если оно ускользнет от меня, если я не смогу этого выполнить, если мне не хватит времени, если… Послушайте, если у меня нет таланта, небо просто издевается надо мной, потому что оно заставляет меня переживать все муки гения!..

1 августа

Когда я буду угощать вас чувствительными фразами, не поддавайтесь слишком большому впечатлению. Из двух моих я, стремящихся к жизни, одно говорит другому: «А ну-ка, испытай что-нибудь!..» И это другое я, готовое расчувствоваться, всегда подавлено первым я, я – зрителем, вечно стоящим на своем наблюдательном посту и стерегущим другого.