Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Лучше один раз увидеть, чем страйк раз услышать, — говорит он в камеру и подмигивает.

Затем кадр с Кальцием, триумфально вскинувшим кулак, застывает, что лично мне кажется уже перебором.

Кальций в зале смеется и аплодирует, оглядывается на реакцию остальных, вспоминает, что он один, и странно затихает. О, как мне знакомо его выражение. Мы с Кальцием во многом одинаковы. Оба самоучки (хоть я и посещал колледж, в итоге пришлось учиться самому, чтобы потом учить своих учителей), оба отделены от собратьев ввиду высшего интеллекта, оба вечно испытываем на прочность рамки кино.

Затем в кафе-мороженом Кальций спрашивает себя:

— Смог бы я встретиться со своим другом Б. Розенбергом, если бы вернулся назад во времени? Подружились бы мы в реальной жизни? Узнал бы этот великан во мне родную душу или только счел бы за тварь, что можно раздавить ногой? Хотелось бы надеяться на крепкую дружбу.

— Обязательно, Кальций! — кричу я через свои нелепые повязки. — Ты бы катался у меня на плече!

Внезапно освободившейся рукой я подхватываю с пола палаты несколько муравьев и пытаюсь найти среди них одного со вдумчивым видом. Увы, все они одинаковые. И давайте признаем: они все выглядят тупыми. Я ловлю себя на том, что с моей стороны это что-то вроде нетерпимости, родизма или обычного антимуравьизма, так что заслуженно стыжусь, но, хоть убей, не могу отличить между собой этих существ с идиотскими мордами. Кажется, у одного на рожице ямочка, но, подозреваю, это просто какая-то травма или врожденный порок. Так или иначе, он (она, тон) кажется милым, особенно когда он, она, тон улыбается, так что я решаю, что он, она, тон еще менее разумный, чем даже обычные муравьи. И снова ловлю себя на дискриминации по внешности, и снова заслуженно стыжусь еще больше. Возвращаю милого муравья на пол и погружаюсь в воспоминания о Кальции.

На Олеаре Деборд извергся вулкан. Небо будущего черно от токсичного дыма. По улицам течет лава. Камера рыщет по тлеющей горе пепла, оставшейся от особняка Кальция, и наконец находит его — без сознания и в волдырях. После долгой паузы он просыпается и непонимающе оглядывается.

— Что случилось? — говорит он.

Взгляд останавливается на останках дома.

Кальций вскрикивает и хромает к нему. Там натыкается на обугленные останки останков своего дорогого Розенберга, где единственная невредимая часть — кусок бордовой глины. Он падает на колени и плачет.

— Теперь я поистине один, — шепчет он горько.

Позже он бесцельно блуждает, потерянно затаптывает угли. Находит свой ноутбук — с расплавленной крышкой, но — чудо — еще в рабочем состоянии. Записывает свои мысли.

«Совершенно возможно, что мои детища, мое воздушное бешенство, ушедшие назад во времени, однажды встретят этого челотона (ибо такое имя я дал его виду) Б. Розенберга, живого и страждущего — ибо разве эти слова не синонимы? Но здесь он прах, и останется им вовек. Тогда как я, запертый в этом „поступательном“ направлении времени, буду все более отдаляться от давно усопшего друга».

Кальций лежит и рыдает десять дней и десять ночей — течение времени обозначается падением страничек календаря, но все же занимает полные десять дней хронометража. Потом он заговаривает — ни с кем, с небесами:

— Моя Безымянная Ахезьяна пропала, обращена в прах и обломки глины. Эта дружба не имела равных среди всех, что я знал, — и в интеллектуальном смысле, и в духовном. Я знаю, что он страдал. Вижу по его размозженному черепу и раздробленным костям, его пробитой ключнице и отсутствующим пальцам, что он пережил большое падение в большую яму — либо, возможно, много малых падений во много маленьких ям, закончившихся падением в довольно глубокую яму — где я его и обнаружил, — после чего последовал (или, возможно, чему предшествовал) длительный период поедания собственных пальцев. Я утратил единственного друга. Больше у меня ничего не осталось.

Кальций задумывается о самоубийстве. На всякий случай он хранит под кухонной раковиной древнюю банку спрея от муравьев. Но когда доходит до дела, он обнаруживает, что не в силах нажать на кнопку. Он хочет жить! Он хочет жить в прошлом!

— Есть ли способ, — гадает он, — чтобы и я отправился назад во времени и в один прекрасный будущий/прошлый день наконец повстречал своего еще живого давно усопшего друга?

— Да, пожалуйста, — рыдаю я. — Найди меня, Кальций. Я буду ждать.

— Я найду тебя, — рыдает Кальций, — даже если это будет последнее, что я сделаю. Или первое, что я сделаю? Но в любом случае — как?

Чтобы подумать, Кальцию нужно отвлечься. Он берет газету — пишут, что через пятнадцать минут начинается фильм. Это его кино «Карбонат Кальция» — комедия, где он играет магната в отрасли безалкогольных напитков, который производит газировку с искусственным апельсиновым вкусом под названием «Мирминда». Он разливает свой продукт по огромным одноразовым стаканчикам, потом выливает на тротуар, чтобы привлечь муравьев, потому что, хоть он и очень богатый бизнесмен с несколькими особняками, он одинок. Однажды мимо проходит прелестная самка, и Кальций сражен ею наповал. Бетти (так он ее называет) даже как будто не знает о его существовании. Мне это напоминает «Хвалу любви» Годара, величайший фильм 2000-х как из-за применения обратного времени, так и из-за разных видов пленки. Роль Бетти в исполнении Муравьихи Бетти такая же душераздирающая, как роль Элль в исполнении Сесиль Кэмп в шедевре Годара. Сказать, что Бетти столь естественна, столь человечна (за неимением лучшего названия; столь муравечна?), что как будто вовсе не замечает камеры, будет, наверное, преуменьшением века, или, если точнее, муравека.

Я смотрю вместе с Кальцием, желая оказаться рядом по-настоящему, а не лежать в марле в клоунской больнице, желая, чтобы он знал, как я восхищаюсь — нет, обожаю его творчество. На долгое время забываю, что никакого Кальция нет, что он довольно бредовая выдумка Инго Катберта, что он появился, целиком, хотя и нелогично, сформированным из разума сына фермера-издольщика (?), что он — собирательный образ всех наших человеческих страхов и надежд: надежд на гениальность и страха быть непонятым, даже через миллион лет, даже через миллион жизней, даже через муравек, даже через миллион муравеков и тому подобного.

Внезапно пленка застревает. В образе одного из особняков Кальция прогорает дырка, и он спешит в будку, чтобы выключить проектор и ограничить ущерб.

Позже, в монтажной, он вырезает испорченный кадр, склеивает две оставшиеся части, начинает фильм заново.

Пока мы с Кальцием вновь смотрим фильм, уже из будки, проектор плавно проскакивает через пропавшую двадцать четвертую долю секунды. Мне приходит в голову, что, возможно, мы, люди, неправильно представляем себе путешествие во времени. Может, скорее все так: каждое мгновение квантовано. Так что если в одно мгновение сгорает дом и это мгновение удаляют, то сгорание дома не переносится в следующее мгновение. Во всех остальных мгновениях дом останется нетронутым, не считая, может, крошечных, почти неуловимых сбоев небытия, где склеено оставшееся время. Конечно, эту самую мысль Апатоу исследовал в фильме «Сорокалетний девственник». Хоть кто-нибудь смог превзойти Джадда Апатоу? Если вспомнить эпизод с вощением волос (а как можно забыть такую классическую апатоускую юмордию?), именно этому он нас и учит — тому, что я, например, раньше не был готов узнать. «Теперь я готов, Джадд», — говорю я космосу. Одна-единственная жесткая черная волосинка, выдернутая из груди Стива Карелла, никак не изменит то, что нам известно как «волосы» на груди Карелла. Единственный способ изменить наше восприятие волос на груди Карелла — выдергивать волосок за волоском. Все отдельные волоски складываются в то, что мы воспринимаем как «волосы на груди Стива Карелла», но удаление лишь одного останется незамеченным любому, кроме электротерапевта с самым наметанным глазом. То же относится к пленке или квантованной реальности.