Книга Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Лолита Пальма наконец поворачивается к морю спиной и направляется к Роте. Слева, там, где далеко вдается в море оконечность мола, стоят на якорях несколько маленьких суденышек: поднятые косые паруса обвисли под дождем, как мокрое белье на веревке. А у самого дебаркадера видны остатки разоренного укрепления — без сомнения, там раньше размещалась артиллерийская батарея, охранявшая этот участок с моря. Там до сих пор еще лежат увядшие цветочные гирлянды, которыми граждане Кадиса украсили парапеты в тот самый день, когда французы очистили берег, когда сотни лодок под сияющим солнцем под благовест со всех колоколен пересекли бухту, а посуху через перешеек мчались кавалькады всадников, вереницы карет, — жители отметили освобождение грандиозным пиршеством на брошенных позициях. И к официальному ликованию примешивалась, хоть и не очень явно, горечь расставания с эпохой баснословно выгодных спекуляций и аренд жилья. В промежутке между двумя бутылками хереса, который наконец-то стал поступать в Кадис бесперебойно, кузен Тоньо, углядев невеселое и недовольное лицо кого-то из своих знакомых, высказался по этому поводу с исчерпывающей полнотой: «Кому война, а кому — мать родна».

По ту сторону арки в крепостной стене убегающие вниз улицы Роты все еще несут на себе следы ущерба и грабежа. От свинцово-серого неба, от пропитанного влагой воздуха, от непрестанно моросящего дождя все кажется еще безрадостней — дома разграблены, улицы завалены обломками и мусором, разоренные войной люди христарадничают в подворотнях или кое-как обретаются в домах без крыш, натягивают вместо них парусиновые навесы или мастерят ненадежные дощатые настилы. Исчезли даже решетки с окон. Заодно со всеми прочими городами этой комарки[48]отступающие французы опустошили и Роту, во множестве учинив там убийства, насилия и грабежи. Тем не менее нашлись женщины, по доброй воле увязавшиеся за императорской армией. Геррильеры, отловив неподалеку от Хереса четырнадцать изменниц, которые шли с отставшим обозом, шестерых убили, а прочих, обрив им головы, выставили на публичное позорище под табличкой «Французовы подстилки».

Пройдя между приходской церковкой — двери выломаны, внутри все ободрано дочиста — и старым замком, Лолита остановилась в нерешительности, пытаясь понять, куда идти, и свернула налево — к большому зданию, до сих пор сохранившему на кирпичных стенах следы давнишнего обрызга[49]и облупившейся красной охры. Старый Сантос с зонтиком под мышкой покуривает у входа. При виде хозяйки бросает сигару и устремляется навстречу, на ходу открывая зонтик, но Лолита движением руки останавливает его:

— Здесь?

— Да, сеньора.

Прежде здесь помещался винный склад: до сих пор у стен стоят огромные почерневшие бочки, и свет сюда проникает через узкие, очень высоко прорубленные оконца. И тоску, которую наводит он, призрачный, серый и почти неживой, еще больше усиливает едкий смрад многих тел — немытых, искалеченных, поврежденных болезнью или раной, — простертых на тощих тюфяках, набитых кукурузными листьями, или просто на разложенных по полу одеялах.

— Да уж, место не из веселых, — роняет старик Сантос.

Лолита Пальма не отвечает. Сняв мантилью, она стряхивает с нее капли дождя и задерживает дыхание, чтобы от тошнотворного запаха, которым здесь пропитано все, не потерять власть над собой. Увидев посетительницу, подлекарь — молодой, с утомленным лицом, в грязном фартуке поверх синего мундира с засученными рукавами — направляется к ней, почтительно приветствует и указывает куда-то вглубь. Лолита, оставив и его, и Сантоса, одна подходит к тюфяку у стены, рядом с которым кто-то уже поставил плетеный камышовый стульчик. На тюфяке на спине лежит человек, по грудь укрытый простыней, обрисовывающей контуры его тела. Густая, несколько дней не бритая щетина еще больше подчеркивает болезненность изнуренного лица, на котором лихорадочно блестят пристальные глаза. Уродливый широкий лиловатый рубец, надвое разделяющий небритую щеку, тянется от левого угла рта до уха. Куда девалась его былая привлекательность, с жалостью думает Лолита. И следа от нее не осталось.

Оправив влажную юбку, разгладив мантилью, она присела на стульчик с сумкой на коленях. Горящие глаза давно, еще издали заметили ее и следят за каждым движением. Они сейчас не похожи на свежевымытые виноградины, а кажутся совсем темными, потому что зрачки расширены под действием каких-то снадобий, которыми лекари пытаются облегчить его страдания. Лолита на миг переводит смущенный взгляд на тело, прикрытое простыней, под которой справа, примерно на пядь ниже паха, угадывается провал — бедро ампутировано. Еще несколько мгновений завороженно смотрит на эту пустоту, а когда вновь поднимает взгляд, убеждается, что глаза его следуют за ней все так же пристально и неотступно.

— Я приготовила столько всяких слов… — наконец произносит она. — И ни одно сейчас не годится.

Ответа нет. Его горячечно-блестящий взгляд все так же темен и напряжен. Лолита чуть склоняется над тюфяком. И при этом движении дождевая капля скатывается из-под ее волос, течет по щеке.

— Я вам очень обязана, капитан Лобо.

Он по-прежнему молчит, и Лолита всматривается в его лицо — от перенесенных страданий кожа туго обтянула скулы, от жара губы высохли, растрескались, покрылись корочками и болячками. И губы, и этот рубец, так зверски располосовавший ему лицо. Эти губы когда-то поцеловали меня, думает она не без волнения. Они выкрикивали приказы в бою, а я наблюдала за ним в подзорную трубу — с крыши, с противоположного берега бухты.

— И мы позаботимся о вас.

Уже произнеся это «мы», она как со стороны услышала его и поняла: оно не прошло мимо Пепе Лобо. Это повергает ее в какое-то особенное смятение. В глубокую, почти на грани отчаяния, растерянность. Но сделанного не воротишь, слово сказано, и его непоправимый отзвук витает в воздухе, вторгшись между нею и Лобо, который все так же неотрывно глядит на Лолиту. Та замечает слабое подергиванье измученных губ. В попытке улыбнуться? Или что-то уже был готов сказать, но так и не сказал?

— Здесь ужасно. Постараюсь забрать вас отсюда в более подходящее место.

Она раздраженно оглядывается вокруг себя. Запах — а ведь тем же смрадом теперь несет и от него, думает Лолита — становится непереносимым. Он пропитывает платье, въедается в кожу. Притерпеться к нему невозможно, и Лолита, достав веер, начинает обмахиваться. И лишь через мгновение замечает, что это тот самый веер, расписанный драконовым деревом, которое она так и не успела показать капитану. Просто символ того, чего не может быть никогда да никогда и не было.

— Вы будете жить, капитан… Поправитесь. Выйдете отсюда. Теперь у вас в избытке… Ну, то есть… Вас ждут большие деньги. Вы и ваши люди заработали много…

Лихорадочно блестящие глаза, наблюдавшие за движением веера, которое она остановила теперь, моргнули. Можно сказать, что к Пепе Лобо слова «жить» и «поправиться» непосредственно не относятся.