Книга Звездоплаватели - Георгий Мартынов

Об этом они забыли.

На Земле «фаэтонский гипноз» не был так силён. Там не знали всех подробностей десятидневной эпопеи Мельникова и Второва. И сразу заметили опасность.

Но было уже поздно и ничего нельзя было исправить.

На сообщение Мельникова Камов ответил короткой радиограммой, которая, будь она известна Белопольскому, заставила бы его немедленно повернуть назад: «Откуда вам известно, что запасы энергии на «фаэтонце» достаточны для подобного полёта? Камов».

В самом деле, откуда? Как могли они не подумать об этом решающем обстоятельстве?

Мельников готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Кольцевой звездолёт мчался со скоростью ста двадцати километров в секунду. Ни один корабль, существующий на Земле, не может догнать его. И невозможно послать радиограмму.

Не вернуть! Ошибка неисправима! Оставалось надеяться на то, что опасения ложны, и… на счастье!

Весьма слабое утешение, но другого не было…

А экипаж кольцевого звездолёта, ничего не подозревая и нисколько не сомневаясь в том, что энергии хватит, стремился к Церере, откуда не было возврата.

Опасения Белопольского оказались необоснованными. Второв уверенно и чётко маневрировал кораблём. Вероятно, сами фаэтонцы не могли бы лучше отдавать приказания своему звездолёту. Молодой инженер полностью овладел искусством воображения, его мысленные образы были отчётливы, как никогда раньше.

И «фаэтонец» послушно совершил нужный поворот и вышел на орбиту планеты, позади неё. Догнать Цереру было уже не трудно. Корабль замедлил скорость.

И вот сквозь прозрачные стенки перед ними панорама крупнейшего из астероидов.

Бесплодная голая равнина, изрезанная трещинами, с редкими цепями острых пиков. С высоты линии горизонта казалась ещё очень далёкой. Когда корабль спустится, она приблизится.

— Я опасался, что характер поверхности такой же, как на Арсене, — сказал Белопольский. — Хорошо, что это не так. Ну, Геннадий Андреевич, приступайте. Посадите звездолёт на «землю».

Второв вернулся в «рубку управления». Продолжавшееся торможение корабля создавало достаточную силу тяжести, и он мог сесть в кресло.

«Когда мы падали на Венеру, — вспомнил он, — звездолёт самостоятельно повернул от неё. А теперь он этого не делает. А ведь Церера близка. Как странно — механизмы корабля «понимают», что это не падение, а сознательный манёвр и ждут команды».

«Фаэтонец» действительно «ждал». Он всё медленнее приближался к планете, временами усиливая торможение. Не оно ли показывало автоматам, что, на этот раз, близость крупного тела не опасна, что всё происходит по воле человека?..

Второв закрыл глаза, так было легче сосредоточиться, и представил себе: кольцевой звездолёт медленно и осторожно опускается на поверхность Цереры…

Он был уверен, что всё правильно и что «фаэтонец», так же, как раньше, чётко выполнит его приказ.

Так и случилось. Когда он открыл глаза и посмотрел сквозь прозрачные стенки, то увидел, что его распоряжение выполняется. Звездолёт опускался. До поверхности планеты было не больше двух километров.

И вдруг… прямо перед ним, на грани пульта, вспыхнул ярко-зелёный треугольник. Исчез, вспыхнул снова и погас. И одновременно с ним погасли огоньки, мерцавшие в глубине грани. А сама грань стала тусклой, точно покрылась серым налётом.

Звездолёт ощутимо рванулся вниз. Церера стремительно надвинулась.

Падение?!.

На мгновение вспыхнули снова огоньки на пульте. Мелькнул зелёный треугольник. И резкий рывок сбросил Второва с кресла на стенку.

Он понял, что двигатели корабля задержали падение.

Это повторилось ещё раз.

В чём же дело? Почему корабль так странно ведёт себя? Второв не понял этого, он думал, что виноват сам, что скомандовал не так, как было нужно.

И Белопольский с Коржевским, напряжённо следившие в соседнем помещении за приближением Цереры, не поняли, что это последние судороги жизни, уходящей из тела звездолёта. Истощившаяся энергия, безрассудно растраченная людьми, отдавала свои последние крохи, и умирающие механизмы в последний раз пытались предотвратить роковое падение.

Им это отчасти удалось.

«Вздохом смерти» вздрогнул корабль, слабо рванувшись назад. И упал… с высоты ста метров.

Церера не Земля. Сила её притяжения в двадцать девять раз меньше, чем Земли. Это спасло людей.

Тяжёлый удар! Что-то рассыпалось совсем близко от Второва, точно на металлическую плиту опрокинули корзину, наполненную гайками. Он видел, как по гладкой грани пульта прошла широкая трещина, как сорвались и разлетелись стеклянными брызгами все четыре кресла.

Он понял, что пульт вышел из строя, и ужаснулся, всё ещё не догадываясь, что даже вполне исправный пульт для них уже бесполезен.

«Гибель, гибель по моей вине! Но что я сделал? В чём допустил ошибку? Прав был Борис Николаевич, посадка — это высший экзамен. Я не выдержал его. И теперь только смерть».

Звездолёт глубоко засел в серебристой пыли, покрывавшей равнину. Совсем близко высился острый пик, точно шпиль какого-то погрузившегося в «землю» собора. Кругом, на различных расстояниях, беспорядочно поднимались такие же пики. Голый камень и серебристая пыль. Больше ничего. Чуждый мир!

Второв поднялся на ноги. Он чувствовал себя почти невесомым. Один шаг — и он у двери. Откроется ли она?

Звездолёт ещё жил. Он не мог больше лететь, но внутренние механизмы нисколько не пострадали: они не были так хрупки, как пульт. Дверь открылась как всегда.

— Что случилось, Геннадий Андреевич? — тотчас же спросил Белопольский.

Он думал то же, что думал Второв. Ошибка!

— Я, право, не знаю, Константин Евгеньевич. Я дал приказ. Всё шло хорошо, но вдруг зелёный треугольник…

— Какой треугольник? — вздрогнув спросил Белопольский.

Второв рассказал подробно.

И Константину Евгеньевичу всё стало ясно. Ещё одна, и на этот раз безусловно последняя, ошибка!

— Вы не виноваты, Геннадий Андреевич, — сказал он. — Энергия, приводящая в действие двигатели звездолёта, окончилась. Слишком много её тратили, сначала вы с Мельниковым, потом я с вами. Её запасы были ограничены. Мы безумцы! Мы малые дети, играющие с огнём. И мы обожглись. Я виноват. Я погубил вас обоих. Простите, если можете. А впрочем, и прощать уже поздно.

Он отвернулся, и, в третий раз за время этого злополучного рейса, слёзы полились по его щекам. Слёзы жалости к двум своим спутникам. О себе он не думал — он вполне заслужил смерть.

Коржевский прислонился к стене и закрыл глаза.

Второв думал. С тайной радостью он воспринял слова Белопольского — он не виновен! Но ещё больше он радовался тому, что его мысли ясны и никакого страха и отчаяния он не испытывает. То, о чём он мечтал — быть таким, как Мельников, — как будто исполнилось. Даже Борис Николаевич не мог быть более спокоен.