Книга Короткая глава в моей невероятной жизни - Дана Рейнхардт

– Да, помню. Но я был уверен, что вы секретарь или, может, помощник юриста.

Моя мама поборола сильное желание использовать словечко из своего глубоко спрятанного запаса ненормативной лексики.

– Что ж, это не так, мистер Левин. Я ваш юрист.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, а затем жестом пригласил сесть на стул, стоящий перед его столом:

– Пожалуйста, садитесь. И пожалуйста, я рабби Левин.

По прошествии шести месяцев, что они проработали вместе, реббе и моя мама пришли к вежливому, но недружелюбному общению. С другой стороны, мама и Ханна в те быстротечные моменты, прежде чем Ханна отводила маму в кабинет Мордехая, обнаружили, что у них намного больше общего, чем можно себе представить. Ханна отличалась в полной мере аналитическим складом ума, которому совершенно не было применения в ее роли реббецин, как они называют жену реббе. Ханна была не только домохозяйкой и главным воспитателем своего выводка из семерых детей, но и как реббецин ей полагалось исполнять роль хостес, советчика и поверенной для всех женщин общины, и эта роль не особо ей нравилась. Так что Ханна с нетерпением ждала маминых визитов, потому что обычно у нее не было возможности просто поболтать с кем-либо еще.

Мама также начала знакомиться с некоторыми из детей в доме Левина. Старшей была тихая красивая девушка примерно шестнадцати лет с длинными прямыми темными волосами и миндалевидными глазами. Также было трое мальчиков с разницей в один год, которых маме было сложно отличить друг от друга и которые были одинаково шумными, милыми и смешными. Далее шли две младшие девочки, ни одна из которых по красоте не могла сравниться со старшей, и малыш, который, казалось, никогда не покидал рук Ханны.

Однажды днем, спустя примерно четыре месяца после того, как мама стала регулярно посещать дом Левина, она с удивлением обнаружила старшую дочь у входной двери.

– Мы можем прогуляться? – спросила она мою мать.

Мама не была уверена, что ответить этой девушке. Поэтому она попросила позвать Ханну.

– Сегодня ее здесь нет. У нее встреча. Пожалуйста. Мне очень надо поговорить с вами.

Мама украдкой бросила взгляд в дом позади нее и увидела закрытую дверь в кабинет Мордехая в конце коридора:

– Позвольте мне только…

– Нет, – перебила девушка. – Пожалуйста. Я не хочу, чтобы он знал.

Итак, мама пошла прогуляться с этой девушкой, потому что увидела в ее глазах отчаяние и потому что в свои двадцать восемь лет она еще достаточно хорошо помнила о собственных годах подростковой изоляции и мечтах, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить.

И во время этой прогулки мимо соседских домов по маленькому пригороду на юге Бостона, когда они остановились под огромным дубом, на котором почти не осталось листьев (потому что, как и сейчас, на дворе был ноябрь), старший ребенок Мордехая и Ханны Левинов, их дочь Ривка, рассказала моей маме о своей беременности.

Часть девятая

Мама выиграла дело. Это была ее первая большая победа в качестве молодого юриста; дело получило большую огласку в прессе и принесло ей известность в сообществе юристов, а также помогло сформировать собственные взгляды на религию и свободу. Вот что попало в мою статью для «Oaks Gazette». Получилась отличная история, и Зак сделал реально классную фотографию с мамой на фоне церкви, с мечом и щитом в руках, что, на случай, если вы не уловили гениальную идею Зака, показало маму и борцом против религии, и одновременно ее защитником. Я писала именно об этом, хотя для мамы все, связанное с ее первым большим делом, затмили та юная девушка и ее признание, сделанное на пешеходной дорожке в тот ноябрьский день.

Ривка не знала, к кому еще обратиться, и решила, что моя мать, этот либеральный юрист из города, сможет помочь ей найти место, чтобы сделать аборт.

Конечно же мама твердо верила в право женщины на выбор, но она никогда не сталкивалась с этой верой лицом к лицу. А здесь было лицо Ривки, лицо не женщины, а девушки – юной, напуганной и запутавшейся. До этого момента выбор был для мамы абстрактным понятием. Идея, в которую можно было верить. Что-то, за что стоило бороться. Но сейчас это что-то стояло прямо перед ней, прося о помощи, спрашивая, что делать, предлагая маме быть одновременно защитником, судьей и присяжными.

Она сказала, что сделает все, что сможет, чтобы помочь Ривке справиться с этим, но сначала Ривка должна поговорить со своими родителями. После этого предложения Ривка села прямо там, посреди тротуара, под дубом, и заплакала. Она говорила, что родители от нее отрекутся; говорила, что навлечет позор на дом реббе. Говорила, что это станет концом ее жизни. Мама к тому времени общалась с Мордехаем уже достаточно долго, чтобы знать, что Ривка, вероятно, была права насчет его реакции, но мама также немного общалась и с Ханной, способной взглянуть на вещи по-другому.

Мама была права. Ханна, будучи хасидской еврейкой, будучи реббецин, будучи кем-то еще, прежде всего была матерью, которая любила свою дочь. Она не хотела, чтобы у Ривки в возрасте шестнадцати лет родился ребенок. Но она также не хотела, чтобы Ривка сделала аборт.

Ханна попросила маму помочь им найти дом для ребенка, хороший дом с хорошей семьей. Ее контакт с миром, помимо хасидов в их маленькой общине, был крайне ограниченным. Она не знала, куда пойти, кому позвонить или что предпринять.

Ханна хотела, чтобы все было сделано без лишнего шума. Никто не должен был узнать, в первую очередь реббе. На их счастье, он никогда не был особо внимателен к своей дочери, а хасидская форма одежды в виде длинных юбок и плохо сидящих блуз была по своей природе снисходительна к кому-либо в положении Ривки. На последних месяцах ей всего – то потребовалась чуть более мешковатая одежда чуть большего размера. Как оказалось, к тому времени Ривка уже была беременна четыре с половиной месяца, что было едва заметно. Ханна с уверенностью ожидала, что дочь выносит ребенка незаметно, оставаясь такой же субтильной, как это было с Ханной во время всех ее семи беременностей.

В некоторые дни двойная роль, которую мама играла в доме Левина, была для нее слишком тяжела. Она возвращалась домой в маленькую квартиру, которую делила со своим бойфрендом Винсом Блумом, двадцатипятилетним студентом института искусств, вымотанной, плачущей, подавленной и полной тревог. Из-за ее бессонницы ночами не спал и он. Они не говорили практически ни о чем другом.

Однажды вечером, примерно пять недель спустя после признания Ривки на пешеходной дорожке, мама вышла из автобуса с портфелем в руке и пошла по покрытой снегом булыжной мостовой в Бикон-Хилл, где они с Винсом жили. Через окно на втором этаже она могла видеть их квартиру. Гостиная была освещена необычным светом, мягким и подвижным, словно от огня в камине, о котором она всегда мечтала. Она оставила обувь у входа и отперла входную дверь. Винс сидел на диване, сжимая в руках букет белых тюльпанов. Повсюду мерцали огоньки сотен маленьких свечей в стаканчиках.