Книга Одной крови - Роман Супер

Последняя фраза бабушки почему-то сильно развеселила всю очередь, даже разозлившегося мужчину с родимым пятном. Мы не поняли эту реакцию. Но совсем скоро привыкнем к тому, что люди в этих очередях — особенные, а разговоры в них — всегда специальные.

Онкология в России сегодня — в двадцать первом веке — утоплена в болоте страхов, предрассудков, суеверий, предубеждений и кривотолков. Мы знаем очень мало, да почти ничего, о том, через что приходится пройти человеку, обнаружившему у себя рак, — с какими вызовами и переживаниями он сталкивается. На эти знания в нашей стране до сих пор будто бы наложено табу. Часто на онкобольных смотрят как на неудачников. Заболел — значит в чем-то виноват. Заболел — значит слабак. Заболел — значит что-то где-то сделал не так, что-то не то подумал, что-то не то почувствовал. Заболел — значит заслужил. Очень быстро под давлением этого извращенного и антигуманного общественного мнения онкобольной сам над собой совершает насилие, кроме самой болезни отягощает себя комплексом вины: мол, я сам на себя навлек этот недуг. Все это закрывает человека, он становится молчаливым, потерянным, одиноким, не решается лишний раз вообще заговорить вслух о чем бы то ни было. Судьбы раковых больных — особенно тех, кто не справился с болезнью — за редкими исключениями спрятаны и не видны в повседневной жестокой суете. Общество, пораженное гигантской раковой опухолью, ничего не желает знать о раке. Общество отворачивается от рака, как от чего-то, что его как будто не касается. Для нас рак по-прежнему — проклятие. Для нас рак — это то, о чем лучше не думать и не знать. О раке не принято говорить по душам: на работе с коллегами, в кафе с друзьями, даже дома с родственниками. Онкобольные напряженно молчат в «здоровом мире», стараясь не выдать в себе какого-то не такого. Люди одиноки в своей болезни. Поэтому, воюя со смертью в окружении точно таких же одиночек, раковые больные моментально сходятся друг с другом: очередь — это их закрытая социальная сеть. Совершенно разные, в повседневной жизни никогда не заговорившие бы друг с другом люди в онкологических очередях — друзья. И посмеяться над своей болезнью для друзей — милое и обычное дело. Как лайк поставить.

Суровая женщина без возраста подхватила бабушкину иронию:

— Всех, сволочь, сожрал. Хуже эпидемии. В каждом доме живет. За каждым окном сидит. Как домашнее животное. Только не пушистое. Проклятый рак.

Юлю позвали в кабинет. Она встает, берет орудие диаметром два миллиметра, длиной четыре сантиметра и без промедлений идет сдаваться.

Кажется, я первый раз в жизни произнес про себя что-то вроде молитвы.

За дверью раздался… не крик. Вой.

18

Пришло время Юлиной маме — Татьяне Алексеевне — выхаживать свою дочь. Мы остро нуждались в ее помощи. И она очень сильно нас выручила. На неопределенный срок — пока мы ушли воевать с болезнью — Татьяна Алексеевна согласилась стать полноправным родителем нашему сыну. И мамой.

И папой. И бабушкой.

* * *

Если к человеку подкралась смертельная болезнь в тот момент, когда его ребенок только научился улыбаться или сидеть, или ходить, или, как наш Лука, уже жарить мясо на углях, в этом — прозвучит дико, но тем не менее — нет никакой трагедии. Наоборот. Это грандиозное везение, что человек успел родить ребенка до болезни. И совершенно не важно, взрослый ребенок или еще младенец. Он есть. И это большая удача. Потому что нет на свете лучшего лекарства для заболевшего, чем мысль о том, что вот этот ангел с растрепанными волосами просто обязан увидеть его старым. А заболевший должен увидеть малыша взрослым. Ребенок отталкивает от родителей болезнь, реально помогает родителям с ней бороться, спасает от уныния; уныние же — подлая и коварная штука, она может таить в себе очень большую опасность, играя болезни на руку. Ребенок, родившийся до болезни, — это не горе, а надежда. Ребенок заставляет взрослого просыпаться каждое утро с простой и важной, поднимающей на ноги мыслью — «я хочу жить».

К тому же нужно понимать, что родить детей после адского лечения, которое вместе со всем плохим в организме человека уничтожит и почти все хорошее, очень часто оказывается трудно, а иногда — вообще невозможно. Весьма сомнительные перспективы деторождения должны провоцировать человека, только что узнавшего свой диагноз, проконсультироваться с врачами. Сделать это необходимо до начала лечения. Хороший доктор наверняка посоветует заболевшим мужчинам открыть депозит в банке спермы: заморозить свои гены на будущее. А женщинам расскажет и предупредит, что будет происходить с яичниками и половыми гормонами. Да разве можно при таких раскладах не радоваться тому, что ребенок уже есть?

Мы смотрели на нашего белокурого красавчика и радовались. Он у нас есть. Мы есть у него. Осталось только предпринять неимоверные усилия для того, чтобы сохранить положение дел в таком вот виде еще хотя бы лет на сорок.

Ладно, согласны и на тридцать.

* * *

Татьяна Алексеевна тут же — по первому зову — переехала жить к нам.

Она взяла на себя все заботы о ребенке, лишила нас необходимости переживать о том, на кого оставить Луку в те моменты, когда нужно было бы заниматься здоровьем Юли. А здоровьем Юли, пока оно у нее еще есть, заниматься нужно было срочно. И сколько времени на это потребуется, мы не знали.

Пока не погрузились в эту новую жизнь с головой, я старался больше времени проводить с Лукой. Как солдат, вот-вот уходящий на войну, не мог оторвать глаз от сына. Кормил его, играл с ним, купал, прыгал с ним на батуте, ел сахарную вату, наслаждался тем, что мы рядом. И скорая, возможно, долгая разлука только усиливала это наше проживаемое вместе счастье. От этого счастья, перемешанного с постоянной тревогой за жену, в груди у меня щемило.

В день, когда Юле делали компьютерную томографию брюшной полости, я гулял с Лукой на детской площадке недалеко от дома. Там всегда было много детей. Они любили эту площадку из-за множества причудливых аттракционов и спортивных прибамбасов. Лука носился с остальными детьми как угорелый.

Они то висели на канатах вверх ногами, как обезьянки, то скатывались с горки прямиком в глубокую лужу, то набивались в деревянный поезд и отчаянно боролись за право побыть машинистом. Я находился в эпицентре этого прекрасного стихийного детского бедствия, иногда покашливая от поднимающейся пыли.

Лука передвигался по площадке со скоростью космического корабля, и ни одна дурная мысль, намек на страх, ни одно неприятное сомнение не могли бы никогда в жизни за ним угнаться. Зато все это прекрасно прилипало ко мне, как прилипают мухи к клейким лентам, свисающим в сельских продуктовых магазинах с потолка. Один я наслаждался сыном и чудным детским хаосом на площадке. Другой я ни на секунду не забывал о том, что в тридцати минутах ходьбы отсюда моя жена лежит на кушетке и вот-вот узнает, спустились ли мерзкие пораженные лимфоузлы вниз по ее телу, или все-таки решили дать ей чуть больше шансов на выживание. Один я помогаю смеющемуся Луке слезть с турника. Другой я вспоминаю испуганное лицо Юли за несколько минут до того, как она ушла делать трепанобиопсию. Один я разнимаю дерущихся мальчишек. Другой я снова пытаюсь выкинуть из головы мысли о смерти жены, но все равно вижу страшные картины возможного будущего: Юля задыхается от кашля, мучается от боли и просит обезболивающее, жадно и судорожно хватает воздух ртом; из носа у нее торчат страшные трубки, ей внутривенно вводят наркотик, родные бродят по больничным коридорам, ожидая того самого апокалиптического момента, когда ее сердце перестанет биться.