Книга Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

БР: Вот и мне так почему-то кажется.

БУК: Искренних людей тоже много. Получается такой конгломерат. Но у молодых в общем и целом это просто выплеск энергии, и просто так вышло, что сейчас самое оно — это революция.

БР: Как вы расцениваете нынешнюю подпольную прессу — в какую сторону ее может качнуть? Становится ли она богаче — в контексте?

БУК: Да тоскливее она становится. «Берклийское племя» [sic!] — какой-то детский сад. Я бы сказал, что знаю единственное хорошее издание — в Новом Орлеане, «Нола экспресс»[70].

БР: Я о нем слышал. Надо будет достать.

БУК: Возможно, они мне нравятся потому, что печатают мои рассказы и стихи! Это может отчасти повлиять на мое суждение.

БР: Ну, не хочется вас больше задерживать, и мы очень вам, конечно, благодарны за то, что вы уделили нам столько времени.

БУК: Все в порядке. Надеюсь, сможете из всего этого что-нибудь слепить.

— Какой приятный человек! — высказалась Джозетт, когда мы сели в машину и отъехали прочь. — И такой здравый!

Дон Стрейчен
Вечер с Чарльзом Буковски: Мясистое вместилище дурной кармы, жалости к себе и мстительности. 1971

«Ап Evening with Charles Bukowski: A Pulpy Receptacle of Bad Karma, Self-Pity and Vengeance», Don Strachan, Los Angeles Free Press, July 23, 1971, p. 4.

Кто-то написал, что Сартр и Жене считают Чарльза Буковски лучшим поэтом нынешней Америки. За пределами Южной Калифорнии он не так известен, как Аллен Гинзберг или Род Маккьюэн[71], и его часто критикуют за то, что он пишет лишь одно стихотворение: жизнь — говно. Но все признают, что он пишет его мощнее всех прочих в наличии.

Я работаю с парнем по имени Брэд, он друг Буковски. Он уже приглашал меня к нему в Алтадину познакомиться, но Кэти рассказала мне про тот вечер, когда она привела Буковски к себе, и теперь я знакомства с ним опасаюсь.

Кэти тоже с нами работает. Она живет с кинематографистом Лесом в небольшом домике в Силверлейке. Почти весь вечер Буковски звал Леса «толстячком», а уходя, нарвал в саду цветов.

С тех пор у Брэда или его жены Талли почти каждую неделю появлялась новая история про Буковски. В самой свежей Хэнк повел Талли ужинать и выпивать.

— Не волнуйся, — доверительно сказал он Брэду перед уходом, — с ней ничего не случится. Я прослежу. — (На тротуаре возле ресторана к ним подошла парочка.) — Я тебя знаю, — рыкнул Буковски на девушку. — Мужик, тебе пиздец.

Ее спутник дернулся было, но Буковски от него отмахнулся. Девушку он отчитал вдоль и поперек, а потом сказал, что отчитывал ее Чарльз Буковски.

На сей раз, когда Брэд позвал меня с ним знакомиться, я понял, что готов на это пойти.

В тот вечер, когда я выдержал несколько раундов с Буковски, я принес с собой полтора грамма черного гашиша-примо. У Брэда с собой было семь кварт вина и несколько бутылок «Миллера». Поскольку новая подружка Буковски вынудила его бросить пить, мы решили, что вечер как-нибудь переживем. У Брэда остужалась пепси — предложить Буковски, когда придет: тогда мы все сможем ему сообщить, как приятно на вкус вино.

— С такими разговорами его хватит секунд на десять, — сказал Клод. Клод живет с Брэдом и Талли.

— Новая девушка его просушила, — сказала Талли. — Интересно, сколько это продлится. Он женщин еще как быстро меняет.

— Не так быстро, как я, — сказал я. — С тройным Стрельцом уже все.

— Это с ней ты на этой неделе познакомился? — поинтересовалась Талли.

— Ну.

— Залей, — сухо вымолвил Клод, передавая мне пепси. От него только что сбежала жена.

— Вот и Буковски, — сказал Брэд. — Боже мой, он на машине с крышей в розовый горошек.

Брэд и прочие его гости — Джо и Марджи — вышли к дверям. Зашел Буковски — в широких штанах и спортивном пидже. Представляю себе, какую сцену устроила ему подруга, чтоб он надел костюм, и он наконец сдался, чтобы ей было приятно и чтобы такое явление при всем параде развлекло людей.

Он оказался не так высок, как я себе представлял: где-то моего роста, шесть футов максимум, однако сложен был как товарный вагон — этакий плотный кус мяса. Правильные, довольно приятные черты лица погребены под огромным, мясистым, изрытым вместилищем дурной кармы, жалости к себе и мстительности, которое увенчивал наипивнейший, наилуковичнейший нос из всех, что когда-либо направляли во тьме шаткие шаги. Голова висела меж плеч, и от этого Буковски выглядел массивным троглодитом.

Голос у него был на удивление тих и вовсе не низок, а говорил он сухо, как У. К. Филдз, спуская окончания вниз, как с горки.

— Я в завязке, — сказал Буковски, откупоривая пиво.

Девушка у него была симпатичная, чуть за тридцать — не в своей тарелке, но, похоже, такая живенькая. Напомнила мне одну молодящуюся бабулю, мою знакомую по Среднему Западу, которая каждый вечер пила и плясала, удирая от старости, но эта девушка была еще молода и полна сил, трагедия ее не коснется еще долго.

— Это Линда, — сказал нам Хэнк. — Она пишет роман. И неплохой.

Линда. Это с ней поссорился Брэд, когда они заходили в гости последний раз. Ему казалось, что она всем недовольна, потому что не верит в брак.

Мы по-прежнему стояли в кухне.

— Отпадная у вас машина, — сказал я, но и Хэнк, и Линда пропустили это мимо ушей.

Я передал Хэнку трубку. Линда никогда раньше не курила гашиш, и Хэнк рассказал ей, как это делается.

— Она с гор, — сказал он нам. — Ни шиша не знает.

Очевидно, это они обсуждали уже не раз.

— Ну да, я тупая деревенщина, — подтвердила она. — Тут ничего нет… — она коснулась головы, — зато вот тут полно, — коснулась живота. — Мне сейчас хорошо.

— А не раз бывало херово, детка. Ты же не будешь спорить.

— Ай-ай, Хэнк…

— Но это правда — иногда тебе и хорошо бывает.

По кругу уже пошел косяк, и Хэнк принялся втолковывать Линде торчковую терминологию. Штакетину приняла Талли, и Хэнк сказал:

— Вот тебе ворона. Настоящая ворона.