Книга Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

После процедуры она отдыхала в палате, уставившись пустым взглядом в потолок, ровный, белый и чистый, как ее жизнь без ролей и чужих судеб, и этот взгляд напоминал взгляд на две тысячи ярдов, какой бывает у солдат после боя или ветеранов локальных войн, вернувшихся домой, а он, переодетый в зеленый, тесноватый для него костюм санитара, который стащил из комнаты персонала, оказавшейся не запертой, вошел, закрыв за собой дверь. Как настроение спросил он, подкатив к ее постели коляску, но она не ответила, потому что давно уже не знала, как разговаривать с незнакомыми людьми и что им отвечать, ведь ни одна из ее ролей не подходила к тому, что с ней происходило. Он осторожно приподнял ее, и она показалась такой хрупкой, будто вот-вот сломается, стоит ему сильнее сжать ее запястье или неловко потянуть за плечо, а когда, взяв на руки, ощутил ее легкость, словно она почти ничего не весила, вдруг почувствовал сильный прострел в промежности. Он и сам был теперь хрупкий, как старый, разошедшийся паутинкой трещин горшок, и ему нельзя было поднимать тяжести больше пяти килограммов, а он сглупил, так что у него заболел низ живота и быстро наполнился, отяжелев, подгузник, словно из него вылилась вся жидкость, какая только в нем была. Толкая перед собой коляску, он направился к лифту, но, вывернув из-за коридорного поворота, едва не столкнулся с ее матерью, обсуждавшей что-то с врачом, и, спешно попятившись, вернулся назад, решив воспользоваться лестницей, которая оказалась не оборудована для инвалидных колясок. Закинув на плечо сумку со своей одеждой, в которую нужно было потом переодеться, он покатил грохочущую коляску по ступенькам, едва удерживая ее, и, видя, как трясется, подпрыгивая, коляска и разъезжаются ее колеса, испугался, что та развалится на части раньше, чем они доберутся до первого этажа. На последнем пролете он случайно выпустил ее из рук, коляска слетела по ступенькам, врезавшись в стену, и, сбегая вниз, он был уверен, что убил ее, сумасшедший, съехавший с катушек старый дурак, похитивший тяжело больную, умирающую малышку, годившуюся ему в дочери, но когда добежал до нее, повернув коляску к себе, увидел на ее лице едва заметную улыбку, на которую ей едва хватало сил, и, нагнувшись к ней, услышал слабый, едва различимый шепот: в детстве я мечтала скатиться по ступенькам на велосипеде, но мама мне не разрешала. Охранники, дежурившие у входа в больницу, не обратили на санитара, везущего девушку на инвалидной коляске, никакого внимания, даже не повернули головы в их сторону, и он подумал, черт знает что творится, просто бери и вывози пациентов по одному, никто и не заметит.

Он прошел почти квартал, прежде чем, приметив складские постройки, решился переодеться, спрятав украденный костюм санитара в горе строительного мусора, укутал девушку в свое длинное черное пальто, волочившееся по земле, и натянул на ее лысую макушку вязаную шапку. За все это время она не проронила ни слова, не казалась ни напуганной, ни хоть немного удивленной и делала все механически, как кукла, протягивала одну руку, затем другую, шла, когда он просил идти, и останавливалась, если он просил остановиться. Коляску пришлось бросить, на всякий случай, чтобы остаться неузнанными, и дорога от складских построек до проспекта, где можно было поймать такси, показалась ему вечностью. Прислонив ее к дереву, чтобы не упала, он вышел на обочину, подняв руку, пропустил несколько желтых машин с шашечками, избегая официальных такси и удивляясь, откуда у него эти криминальные навыки уходить от погони, не иначе, как из сотен одноразовых скандинавских и английских детективов, которые он брал в библиотеке, потому что на их покупку не было денег. Наконец рядом с ним, обдав грязью из лужи, остановилась старая, помятая машина, за рулем которой сидел узкоглазый водитель, такой смуглый, что его лицо казалось грязным, и, сговорившись через опущенное стекло о цене, открыл заднюю дверь. Он усадил ее, осторожно положив ее голову на свернутый шарф, а сам сел рядом, пряча лицо за поднятым воротником, чтобы водитель, с любопытством разглядывающий странных пассажиров в зеркало дальнего вида, не запомнил его.

Заканчивался рабочий день, дороги были запружены машинами, и в пробке на садовом кольце пришлось простоять больше часа, снося пошлые, дурацкие шутки, несущиеся из радиоприемника, который он не решился попросить выключить, опять же, чтобы не дать водителю повод запомнить его. В отделении астматиков больной звал медсестру, а та думала, что это шумит ветер, хохмил радиоведущий под громкий студийный смех: больной, в желчном пузыре у вас камни, в почках песок, в легких известь, доктор, скажите, где у меня обои, и я начну ремонт. Водитель засмеялся, и его плечи мелко затряслись. Она дремала, подложив под щеку ладонь, а он, искоса разглядывая ее, удивлялся, что так покорно дала себя выкрасть, не задумываясь о том, что ее ждет, да он и сам об этом не задумывался, хотя, возможно, совершал сейчас самое большое безумство в своей жизни, или как минимум самую большую глупость. Зачем вообще он это сделал, неужели только потому, что ее вывернутые ладони, как ему мерещилось, просили, возьми меня и уведи отсюда подальше, но мало ли что ему мерещилось, например, будто от гормонов у него растет грудь, но никакой груди не было, а в здравом ли уме он вдруг похитил из онкоцентра безнадежную пациентку, что будет с ней делать и какой во всем этом смысл, пожалуй, хотел бы знать он сам. Наконец выехали на бульвары, и он попросил остановиться, хотя до его дома было далеко, но не зря же он читал детективы, да и сам не дурак, и, заплатив ровно столько, на сколько договорились, без чаевых, чтобы не оставить в памяти таксиста ни единой зацепки, вышел из машины, помогая ей выбраться, что заняло много времени, ведь она так ослабла, что едва стояла на ногах. Шли, пошатываясь, она висела у него на плече и уже не казалась ему легкой, наоборот, тяжелой, как мельничный жернов, а прохожие, раздраженные и спешащие, как всегда в семь часов вечера по будням, обгоняли их, оборачиваясь, чтобы получше разглядеть парочку, так сильно набравшуюся посреди недели.

Последнее испытание, длинная, широкая лестница в старом доме, в котором не было лифта, казалась непреодолимым препятствием, и внезапно накатившее отчаяние сбило его с ног. Опустившись на ступеньки, он ощупал вымокшие штаны и, увидев себя со стороны, старого, разбитого, обрюзгшего, с крошечными яичками, которые меньше, чем были в детстве, вдруг заплакал, а она, держась за гнутые, старинные перила, смотрела так, словно только сейчас заметила его рядом с собой. Кто ты такой, спросила она, а он, достав из кармана телефон, набрал номер. Вы позвонили в полицию, ответили на том конце, ждите, вам обязательно ответят. Наверняка родители уже заявили о ее пропаже, возможно, следователи просмотрели камеры наблюдения, на которых видно, как какой-то мужчина, переодетый санитаром, но не имеющий отношения к персоналу, как подтвердит главврач, увозит их девочку на коляске из палаты, из отделения, из больницы, и ему останется только назвать адрес, куда, истошно воя сиренами, немедленно приедут полицейские, а может быть, даже группа захвата, на всякий случай. Вы позвонили в полицию, ждите, вам обязательно ответят. Надо признать, что все это было безрассудством, совершенным в состоянии аффекта, и еще неизвестно, как это все отзовется на бедной девочке с бесцветными глазами, лысой головой и вывернутыми ладонями, да о чем он только думал, когда похищал ее. Полиция, говорите, чем можем вам помочь, наконец-то ответили ему, але, говорите, мы вас слушаем. Раз моих родителей нет рядом, сказала вдруг она, облизнув сухие, потрескавшиеся губы, может, ты купишь мне картошку фри, я ее никогда не пробовала. Говорите, что случилось, але, полиция на проводе. Картошку фри, повторила она, и взбитые сливки в железной банке, такие, которые можно выжимать в тарелку густой пеной и есть большой, большой ложкой. Он сбросил звонок, убрав телефон, хорошо, будет тебе картошка фри и сливки, только сначала давай доберемся до квартиры, пока нас не заметили соседи, обопрись-ка об меня и держись покрепче за перила. Вам может показаться странным, что я так скоро согласилась, пробормотала она, вдруг перейдя на вы, а знаете почему, потому что мне осталось жить меньше, чем другим, и я решила жить быстрее. Он сначала обомлел, остановившись между первым и вторым этажами, ничего себе, сказала так сказала, а потом вспомнил даму с камелиями, из которой так беспардонно была вырвана цитата, и удивился еще больше.