Книга Жуки не плачут - Юлия Яковлева

— Еще минуточку.

Трепал листочки колкий ветерок. Уши начали стыть.

— Погоди. Я чувствую. Он вот-вот пройдет мимо. Как только мы уйдем, тут же и появится.

— Может, у школы нас поджидает.

— Логично.

У школы Игната тоже не было.

Не было ни на рынке, ни у холма, ни на дощатом причале. Шурке начало все это надоедать. После уроков домой бы, а не шастать. В животе урчало. Хотелось сразу пить и писать. Но Бобка не сдавался.

Солнце уже нагрело день, но воздух все еще студил. Пальцы у Бобки стали красные, он поджимал их в рукава куртки. Но все равно просил:

— Еще чуть-чуть.

Шурку осенило:

— Мы с тобой дураки.

Как он и ожидал, это «мы» Бобку подкупило. Брат смотрел доверчиво.

— Почему это?

— Рыщем, мерзнем. А ведь Игната знает Луша!

Бобка посмотрел на него с уважением.

— Точно. Она тогда сказала: «Катись, Игнат».

— Вот-вот!

— Если она сказала «катись», — уныло возразил Бобка, — значит, знает с плохой стороны.

— Главное — знает! Чтобы сказать человеку «катись», надо знать, куда или откуда. Где он работает, например.

Бобка оживился. Выпростал пальцы. Жар близкой добычи согрел его.

— Точно. Если мы придем к нему на работу, там люди смотрят. Там он от нас не отделается — все расскажет.

Луша стояла посреди комнаты с охапкой тряпок. Очевидно, несла стирать да встала. Куда-то пристально смотрела — глаза были как стеклянные. Даже не обернулась, когда они вошли. Шурка посмотрел тоже — ничего. Стена. Комод.

— Луша, — заговорил с порога Бобка, — ты Игнату тогда сказала «катись». Почему?

— Нипочему, — мотнула она головой. — Старухи болтают. Они отсталые. Нечего за ними чушь повторять.

— Какую чушь? — жадно набросился Бобка.

— Мы советские люди. В двадцатом веке живем.

— Он кто?

— Тихо, — осадила Луша.

Шурка понял, что она не смотрела: слушала.

— Слышите? — испуганно прошептала.

И Шурка понял, что она ничего не несла стирать. В коконе был Валя маленький. Луша отогнула вязаный край, показала маленькое Валино личико. Все трое затаили дыхание.

— Сопит, — сказал Бобка.

— Хрипит, — чуть не плакала Луша.

Вид у Вали был вполне довольный жизнью. Разве что щеки розовее обычного. Но, может, просто от кофт и шалей, в которые он был замотан.

— Простудился немного, — махнул рукой — попробовал успокоить ее Шурка.

— У него воспаление легких! — панически зашептала Луша. — Ночью замерз. Одеяло скинул и замерз. Двустороннее. Я чувствую. С осложнением.

Шурка хотел возразить.

Но Луша несчастным голосом добавила:

— И общим заражением крови.

Шурка вздохнул: спорить было бессмысленно.

— Без паники. Мы в двадцатом веке живем, — напомнил он Луше. — В советской стране. Инфекции и мракобесие давно побеждены. Я за врачом… — Он хотел сказать: «схожу», но увидел Лушино лицо: — Сбегаю!

Луша глянула по-прежнему панически, но уже с благодарностью.

От страха за Валю она напрочь забыла, как важно быть передовым современным человеком.

— Врач-то ладно. Успеется. Ему бы молока горячего, — припоминала она, что еще делают в таких случаях. — Или жира гусиного, чтобы грудь растереть. И старуху позвать, может? Чтобы пошептала.

При слове «старуха» Бобка поднял голову.

— Я сбегаю!

Луша ходила взад-вперед, покачивая кокон.

— Вдруг сглазил кто? Или порчу навел?

Спящее Валино личико на миг показалось Шурке мертвым. От непонятного слова «порча» тянуло ржавой гадостью. Черт, а если правда заражение крови? Ночью вон как мороз прихватил. Кто там этих мелкашей разберет. Много ли ему надо?

— Начнем с молока, — рассудил Шурка. — С рынка.

— Я сбегаю! — снова Бобка.

— Тебя обдурят, — заметила Луша.

Бобка надулся.

— Сбегаем вместе! — Шурка схватил пустую бутылку, сунул себе за пазуху. — Стрелой! Валя и кашлянуть не успеет, а мы уже обратно.

— Ты что это зачастил? — ответила Прокопьиха на его «здравствуйте». — Богатенькие стали?

— Валя заболел. Ему молоко.

— Заболел. Ничо, не помрет.

— Мальчик, — встряла гражданка в локончиках, — ты что, не видишь? Очередь.

Показала себе за спину.

Прокопьиха как нарочно возилась — слюнявила пальцы, изучала деньги в коричневой ладони, долго стучала бидоном. Прямо спала на ходу. Или принималась болтать с соседками то с одной стороны (творог), то с другой (масло). Товар у обеих был прикрыт серой рогожей — от весенних мух и всегдашней пыли, которую поднимали шаркающие мимо покупатели, зеваки, прохожие, проходимцы. Стояли треугольниками платки. Все три в своих платках и одежках были похожи на три серые избушки.

Очередь едва ползла. Откуда только набежали?

Шурке хотелось треснуть Прокопьиху бутылкой. Он выглядывал из очереди то справа, то слева: скоро уже? Нет, сначала дать пендаля тупому дядьке — под самое жирное пальто. Потом пихнуть вялую, как вареная рыба, гражданку перед ним. А уже потом, добравшись по очереди до Прокопьихи, ее — по кумполу.

Скорее же, приплясывал он. Ткнулся локоть.

— Чего?

Бобка изучал Прокопьиху, как будто видел впервые.

— Шурка, — протянул задумчиво, — как ты думаешь, Прокопьиха — старуха?

— Уф, Бобка.

Вопрос был взрослый и непростой. Шурка впервые заглянул Прокопьихе под платок. Древесная кора лба, два светлых спиленных сучка-глазка, шишка между ними. Вроде старуха.

Напудренный носик гражданки завис над бидоном. Словно надеялся унюхать там еще что-то, кроме козьего духа. Рука не спешила расстегивать кошелечек. Шурка мысленно подарил Прокопьихе такие же пудреные щечки, красные, как от гуаши, губы, обрамил лоб колечками перманента. Вроде и не старуха.

— Кто ее знает.

Но Бобка со сложностями взрослой жизни знаком не был и сделал вывод, который его больше устраивал. Тон выбрал деловой:

— Товарищи продавцы.

Две избушки поворотились к нему лицами. Прокопьиха не спускала с гражданки и кошелечка глаз. Ждала подвоха и не ошиблась.

— Молоко у вас какое-то голубое. Жира в нем немного.

Бобка не выдержал:

— Скажите, где Игнат? — выпалил он. — Очень нужен!