Книга Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок - Дмитрий Володихин

Таким образом, видна четкая позиция: то, что дозволено в России протестантам, католикам строго запрещено.

Но, может быть, затем Федор Алексеевич поддался на уговоры супруги? Женился-то он двумя годами позднее посольства Чарторыйского. С этой точки зрения более веры заслуживают известия, относящиеся к последним годам царствования — с лета 1680-го и позднее. Лучше всего дать слово самим католикам: они зорче кого бы то ни было приглядывались к обстоятельствам, связанным с распространением их веры.

Все точки над «i» расставляет дневник императорского посольства в Москву, составленный его секретарем Иоганном Корбом в 1698 году. Останки царя Федора Алексеевича, надо заметить, вот уже 16 лет как покоятся в гробу. Царствует его младший брат Петр.

Между тем в отношении Смоленска Корб сообщает: «11 апреля было проведено нами в Смоленске. Эта пограничная крепость Московского государства не более как 40 лет тому назад возвращена от Польши. С прекращением владычества поляков католическое исповедание здесь совершенно упало; иезуиты, доминиканцы, францисканцы и августинцы изгнаны из своих монастырей[52], их заменили русские иноки». Ни слова о каких-либо католических костелах, возведенных при Федоре Алексеевиче, ни слова о каких-либо католических училищах! Притом что команда католических миссионеров составляет часть посольства… По приезде в Москву посольские люди знакомятся с положением дел в Немецкой слободе. И тут Корб замечает: «в последнее время», то есть совсем недавно, «…в Немецкой слободе выстроена первая католическая церковь: она деревянная»[53]. Значит, ни при Федоре Алексеевиче, ни в правление царевны Софьи вопрос о возведении католического храма положительно решен не был.

Этот вывод подтверждается строками из письма императорского миссионера Франциска Эмилиана, прибывшего с посольством. По его словам, посольство обнаружило на территории Немецкой слободы «…часовенку деревянную, в длину 18 шагов. А вышина ее в той части, где стоит народ, была такова, что можно было достать до потолка рукою». Посол выдал средства, необходимые для перестройки здания. Оно удлинилось до тридцати шести шагов, «…в вышину везде поднята на 10 локтей, украшена двойным рядом окон с большими стеклами и… имеет удобные и как бы тайные хоры». Итак, московские католики использовали свежесрубленную хибарку в качестве «часовни» или, по словам другого участника посольства, «молельни»[54]. А настоящий храм появился лишь в результате посольской щедрости в 1698 году.

Русские источники также не дают поводов говорить, что в царствование Федора Алексеевича строились костелы на средства жителей Немецкой слободы или католиков Смоленска. Напротив, началось восстановление православного Успенского собора в Смоленске, 65 лет назад поврежденного взрывом. Да и «римских» училищ не появилось. Можно говорить лишь о возобновлении школы в московском Заиконо-спасском монастыре, где преподавание строилось на изучении латыни[55]. Но к католическому вероисповеданию это училище не имело ни малейшего отношения. Латынь там использовали как инструмент учебного процесса, а не как орудие проповеди.

Напрашивается вывод: даже если царица Агафья испытывала какую-то тягу к польской культуре и католическим обычаям, на вероисповедные приоритеты супруга это никак не повлияло. Во всем, что касалось незыблемости позиций православия в России, он остался тверд. Никаких послаблений царем не допускалось. Католическая диаспора Москвы, вернее, Немецкой слободы, потерпела поражение.

Сообщество католиков добилось заметного «продвижения» своего дела лишь позднее — при политическом господстве царевны Софьи и ее фаворита князя В. В. Голицына. Тогда в Москву официально пустили католических священников, тогда же прибыли иезуиты: на сей счет известны неоспоримые факты. Но до кончины Федора Алексеевича ничего подобного не происходило.

* * *

Как видно, «западническое» стремление монаршего ума имело строго отмеренные пределы.

Самое время определить, в чем оно выражалось. Позднейшие историки именовали царя то «полонофилом», а то и прямо «европейцем на русском престоле». Но, кажется, Федор Алексеевич по складу личности плохо умещается в рамки какого-либо идейного направления. Широкий был человек, в нем порой безо всякого борения соединялись вещи, для иного человека и для иного времени совершенно несовместимые.

Федор Алексеевич любил аллегорическую живопись в западном стиле и украшал ею новые постройки, возведенные по его указу. Русские художники Богдан Салтанов, Иван Безмин,

Иван Мировский, Никифор Бовыкин и живописец из Немецкой слободы Петер Энглес щедро расписывали картинами на библейские темы государевы и царицыны палаты, новые храмы.

Стараниями Симеона Полоцкого, плодовитого виршеписца, Федор Алексеевич обучился искусству рифмосложения. Он писал стихи, которые считались у современников «изрядными». Когда из печати вышло рифмованное переложение Псалтири работы Симеона Полоцкого, часть текста принадлежала перу его державного ученика. Называли даже отдельные псалмы, переведенные в стихотворную форму царской рукой: 132-й и 145-й[56]. Когда Федор Алексеевич приходил на богослужение, церковный хор непременно исполнял 145-й псалом.

Вот он:

Хвали, душе моя, Бога твари всея, до конца си жизни восхвалю моея. Песнь Богу моему имам воспевати, дондеже в существе даст ми пребывати. Надежды во князех вси не полагайте, в сынех человечих вы не уповайте. Яко спасение в них не обитает, изшедшу бо духу плоть ся в прах вращает. А помышления тогда исчезают, ибо умышленных дел не содевают Блажен человек, есть ему же от Бога Иаковля помощь и надежда многа. На Господа жива, иже сотворил есть небо, землю, море и вся исполнил есть. На Господа во век истинну храняща и суд обидимым людем си творяща. Алчущым доволство пищу дающаго, окованныя же люди решащаго.

Традиция виршеписи для России также являлась неродной. Многообильные стихотворные извержения Симеона Полоцкого — плоть от плоти общеевропейской культуры барокко и, в какой-то степени, католической традиции храмовых «декламаций». Изложенная им «пиитика», видимо, захватила воображение царевича как необычная «новина» и толкнула к собственным поэтическим опытам.