Книга Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

Подружка Дика умоляюще смотрит на меня.

— Я буду здесь ждать, пока ты вернешься, — говорит Камилла.

И вот мы здесь, в этой комнате, он со своей девчонкой, я — со своей. Кто из нас окажется первым?

Мое преимущество, конечно, в том, что только я знаю, что это соревнование на скорость. Но я не уверен, что это является большим преимуществом. Что, если из-за своей осведомленности я стану таким скованным, что не сумею возбудиться? Что, если из-за такого сильного желания я кончу, не успев снять штаны? Что, если мои действия покажутся ей такими грубыми, что она начнет кричать: «Насилуют!»

И пока одна часть мозга проигрывает такие опасные возможности, другая часть пытается расшифровать значение звуков, доносящихся с другого конца комнаты. Приглушенное хлюпанье здесь. Шуршание простыней там. Это звуки предварительных поцелуев? Ощупывания груди? Третьей точки? Или это… Нет, конечно нет. Скрип недостаточно ритмичен.

— Тебе хорошо? — шепчет Камилла, на время отрываясь от моего языка.

— Мм, да.

— Ты только скажи, если я что-нибудь делаю не так, — говорит она, и только тогда я начинаю понимать, о чем она. Я настолько озабочен тем, что происходит или не происходит в соседней кровати, что не заметил, как она стала тереть ладошкой мой кончик. Мой кончик, не делающий никаких попыток подняться.

— Я просто тревожусь, нет ли опасности для тебя.

— Все в порядке, — говорит она, прижимая к моей руке то, что находится в другой ее руке и оказывается подготовленным презервативом.

Я пробираюсь вниз по ее шее к груди. Мне кажется существенным, чтобы она не почувствовала себя обделенной предварительными ласками.

Но время идет, и мне в голову приходит другая ужасная мысль. Эти ритмические поскрипывания матрасных пружин, которые я пытаюсь услышать — в конце концов, они могут и не быть таким уж существенным показателем. Допустим, например, что Дик просто войдет в свою девушку, немножко там пошлепает, даже не пытаясь задать нужный ритм, кончит и выскочит назад. Никакого скрипа пружин тогда и не услышишь!

Чувствую, что там, внизу, у меня снова ослабла эрекция.

Я пытаюсь сосредоточиться на том, что у Камиллы прелестные грудки, которые уже частично у меня во рту, а моя ладонь наполовину вошла в ее щелку, что ужасно неприлично.

Стараясь не упустить момент, а может быть, просто чтобы покончить со всем этим делом, Камилла начинает раскручивать презерватив на мой пенис.

Я думаю: «О! Девочка разворачивает презерватив на моем члене. Такого еще не было».

Вскоре Камилла теряет терпение и сама вводит меня внутрь.

Я думаю: «Свершилось! Я больше не девственник! Нет больше чертова сопливого, невинного, глупого девственника!»

Потом я думаю: «А так ли это?» Потому что, когда я вытаскиваю свой поршень, мне вдруг приходит в голову, что девственником остаешься, пока не кончишь.

(Оп! На этот счет можно уже не беспокоиться.)

Или, может быть, ты остаешься девственником, пока не кончит твоя партнерша.

(И тогда я еще им остаюсь.)

После моего поспешного, с извинениями, исхода я пытаюсь доставить Камилле ответное удовольствие.

— Не нужно, — говорит она, отводя мою руку в сторону.

— Спасибо, — шепчу я перед тем, как попрощаться долгим поцелуем в губы. — Это было замечательно.

Она ничего не говорит мне в ответ. И хотя позднее я пытаюсь снова договориться с ней о встрече, у нее оказывается слишком много дел — осмотр галерей, посещение соборов, поездки в Верону на целый день и т. д. Иначе она, конечно, с удовольствием бы встретилась.

* * *

У нас с Диком просто не хватает дыхания для разговора, когда мы возвращаемся в гостиницу, потому что мы очень спешим, чтобы успеть до окончания ужина. Если мы опоздаем, могут быть неприятности. У Дика во всяком случае, потому что он все еще школьник под опекой учителя.

— Тебе удалось? — говорю я, задыхаясь.

— Ага. А тебе?

— Да.

Мы спешим, подстегиваемые самодовольством. Беспокоит меня лишь одно. Я жду, когда мы устанем и немного замедлим ход.

— Так ты сразу вошел или сначала занялся этими делами с языками и грудями?

— Гм. Да оно как-то само получается, так ведь?

— Да. Да, конечно. Но мне было интересно. Ты обратил внимание, что мы с Камиллой разговаривали?

— Навряд ли. Я был несколько занят.

— Но ты помнишь, что мы с ней говорили?

— Очень смутно.

— И ты начал в тот момент трахать свою девочку? Или это было позднее?

— Бог мой, ты задаешь довольно странные вопросы, — говорит Дик.

Боюсь, что ребята в Путни…

Особенность Оксфорда в том, что он оказывается не таким, каким вы его предполагали. Преподаватели не похожи на милых сумасшедших, не угощают вас хересом и не пытаются завербовать в МИ-5. Дежурные у входа в колледж вовсе не считают вас забавным юным разбойником. Обслуживающий персонал — это не старые преданные слуги, убирающие вашу комнату и дающие мудрые советы; они просто опорожняют мусорную корзину и шпионят за вами. Комнаты не отличаются просторностью и отделкой деревом; обычно это тесная конура в каком-нибудь жутком боковом дворе, построенная вашим колледжем в 60-х годах. Ваши коллеги-студенты не отличаются увлеченностью науками или культурностью — это такие же испорченные, только что окончившие школу подростки, как и все остальные, только с большими претензиями, непонятного классового происхождения, агрессивно-честолюбивые, которых величие окружающей обстановки попеременно заставляет то важничать, то чувствовать себя подавленно.

Все это я постепенно выяснил к середине летнего триместра второго года моего обучения. Но, несмотря на это, иногда выпадают редкие волшебные дни, когда Оксфорд оправдывает все ваши ожидания — со стройными красавицами в соломенных шляпках, пестрыми лугами, пикниками у Чаруэлла, плаванием на плоскодонке «Пимм», духом студенческого товарищества, декадентством и дебоширством; дни, когда начинает казаться, что в конце концов, может быть, не такой уж ужасной ошибкой было приникнуть к этому источнику отчаяния.

Сегодня, кажется, все предвещает такой день. Даже в этот отвратительно ранний час, в половине девятого утра, в мою мансарду наверху двора Пекуотер проникает такой теплый свет, что хочется открыть окно. Кризис в написании сочинения, в разгаре которого я нахожусь, оказывается, вполне может быть преодолен. И похмелье после вчерашнего пьянства не такое мучительное, как я боялся. На самом деле оно оказывается из разряда полезных похмелий, того дружелюбного и основополагающего свойства, когда, отбросив всякую банальную чушь, начинаешь думать с легкостью и правильностью того божественного существа, каким хотел бы быть всегда.