Книга Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

Стелился дым. Аршинами пили шофера. Не отставали от них и девки. И только по дряблым, морщинистым щекам Фани, контуженного еще во вьетнамскую, все текли никем не замеченные слезы. Да что с него, с придурочного, взять?!

100 градусов по Цельсию

Офицерская баня была расположена неподалеку – метрах в трехстах от комендантской и учебной рот, разделявшихся плацем и цветом погон: у рексов – красный, общевойсковой, у стройбата – черный.

Эти триста метров можно было пройти только по трапикам – обшивке труб отопления, поднятых над землей на метр. Эти трапики и служили тротуарами и в Алмазе, и в жилой зоне гарнизона.

Салабон из стройбата, банщик, попавший на этот торчок (т. е. выгодное, непыльное место – армейский сленг.) по протекции зёмы из Башкирии, уходившего на дембель, топил на совесть – ефрейтор из рексов был для него грознее, чем начальник политотдела полковник Култышкин, парившийся здесь с женой по субботам.

– Смотри, глаз твой в щели какой замечу – выйду и выбью, понял? – Ефрейтор проинструктировал банщика четко и недвусмысленно, ибо сам по салабонке изучал все щели этой баньки, из которых так хорошо просматривались распаренные телеса полковницы, а иногда, когда папаша парился с дружками в автобатовской бане, и дивная фигурка их дочки. – Понял, ты?

– Так точно, товарищ ефрейтор! – Салабон прижал чумазую ладонь к ушанке. – Понял!

– И вообще, секи, зёма, ладно? Если чужой кто завалится, стукнешь – два раза, два раза, раз, ладно?

– Ладно, ладно, товарищ ефрейтор! – Польщенный мирным тоном и словом «зёма», салабон расслабился. – Ладно!

…Слабый свет ночника в комнате отдыха бросал тени на дощатые, с сучком стены бани. Пахло медом и травами, чуть потрескивали камни в парилке за стенкой да капала, капала и капала вода в алюминиевую шайку из неплотно прикрученного крана.

Ефрейтор и Валька лежали на широких полатях, на простынке поверх медвежьей шкуры и матрацев. Истомленные паром и любовью, тела сладко ныли, и сознание уплывало, тихо и безмятежно, в этой теплоте и дреме.

– Ты что-нибудь решил? – Валька села и налила себе чаю. Пить после бани хочется, пить и пить, и нельзя напиться – столько влаги ушло в дощатый пол парной, натекло, накапало, растворилось, высохло, истаяло во влажном воздухе русской бани – все, что не нужно, что отработано, что камнем лежит на душе, капля за каплей вытекло на пол.

– Что я могу решить? – Серебряков тоже сел. Зачерпнув ложку меда, он налил в кружку духмяный настой таежных трав. Женьшень, китайский лимонник, шиповник – чего только не было в этом чае, Валька готовила его всегда сама, с детства привыкнув собирать коренья и травы с бабкой. – Слушай, а зелье это твое не приворотное? – поднял на Вальку глаза ефрейтор. – Нет?

– Не бойся. Приворотным я тебя давно опоила…

Серебряков поперхнулся.

Валька смотрела ему прямо в глаза.

– Так ты решил?

– Сказал ведь тебе раз: хочешь – поехали со мной. Здесь не останусь.

– Ну, а если я тебе третий вариант предложу?

– Это какой же?

– А такой.

– Ну, какой, какой?!

– Хочешь хозяином быть?

– Ты, Валька, не угорела часом? Каким хозяином?

– Таким. Самому себе хозяином. Ну… и мне.

– Валька, говори прямо, чего задумала.

– Ты слыхал, что в шхерах есть база секретная, немецкая?

– Ну, болтали чего-то… Мол, немцы там свои подлодки во время войны держали.

– Так и есть. Там склады законсервированные – еда, форма ихняя, оружие. И два катера торпедных, скоростных – целехонькие.

– Ты не шутишь?

– Не шучу. И еще кой-чего.

– Чего?

Валька долго смотрела на него, как бы раздумывая, можно ли доверить этому человеку все, что знала? И решилась.

– Камни. Много камней.

Потрясенный ефрейтор долго молчал. Потом закурил. Сигарета плясала в его пальцах.

– Сколько много?

Валька усмехнулась – чуть грустно, чуть зло.

– Не считала. Но внукам хватит. Отборные алмазы, в кожаных сумках.

После долгой паузы Серебряков спросил:

– Сама видала?

– Сама.

– Ну, допустим. И что с этим со всем делать?

– Поживем в шхерах – год, два, сколько захотим, чтоб не видеть никого, не слышать, грязь всю эту сволочную, как накипь, повывести… А там… Борт есть, камни есть, плыви, куда хочешь… Если, конечно, надо куда-то плыть.

– Валька, ты сумасшедшая! Мы же не медведи, как без людей?

– А что тебе люди дали? Псом цепным тебя сделали?

Ефрейтор осекся.

– Ну, а родные? Мои? Твои?

– Моим – все равно. Твоим напиши, что в старатели подался. Да что ты, мальчик, что ли? Я, баба, не боюсь, а он дрейфит!

– Ладно, черт с тобой! – ефрейтор обозлился. – А рожать как будешь?

– Ты поможешь.

Они долго молчали. Потом Валька продолжила:

– Боишься, дембель?

– Боюсь. Не знаю, смогу ли. Вот так, в омут башкой…

– А мы Надьку, Надьку с собой возьмем да Нефедова. – Голос Вальки стал просительным. – А, Вася? И им здесь не жизнь, а вчетвером – куда же больше, Вася…

– А ты с ними говорила?

– Нет пока. Как я без тебя могу? Да Надька и раздумывать не будет. А летчик… Он, Вася, ее любит, мы, бабы, это различаем.

– Катера большие? В порядке?

– В масле стоят. Метров тридцать длиной, на восемь человек. Аппаратура вся цела.

– Рации?

– Я, Вася, не радист. Но что-то похожее видела… С мамочкой, Васенька, по рации разговаривать будешь?

– Дура. Ты катером управляла?

– Нет.

– И я – нет.

– Ну, Нефедов сумеет. Что самолетом, что катером – авось не потонем.

– Валька, а документы?

– Что – документы? Ты ж не беглый, военный билет с печатью, что отслужил, в кармане. Да и потом, коли надо – в Алмазе за бабки какой угодно документ тебе выправят… Кому тебе его предъявлять?

Они долго молчали. Потрескивали и вспыхивали дрова, и все капала, все капала и капала, капала и капала в алюминиевый тазик вода из неплотно прикрученного крана.

Салабон у печки снаружи подбросил дровишек. Вокруг было тихо. Он вздохнул и, утерев сопли грязной рукой, продолжил скулить-напевать какую-то песню. Он пел по-башкирски, с детства запомнив слова и мотив, и на душе у него становилось чуть теплее.

Может быть, оттого, что дрова разгорелись веселее.