Книга Последний берег - Катрин Шанель

– Не так ли, мадемуазель Боннер?

– Безусловно, наш португальский коллега заслуживает Нобелевской премии. Боюсь только, он не сможет насладиться своим триумфом.

У доктора Дюпона увяла улыбка, а глаза нехорошо сузились.

Он знает – поняла я.

– Ведь он парализован. Один из его пациентов, недовольный исходом операции, выстрелил ему в голову.

Дюпон смотрел на меня без особой симпатии.

– Какой ужас, дорогой, – едва не плакала Жанна. – Если этот португальский врач парализован – кто же сделает операцию мне?

Доктор Дюпон, должно быть, загипнотизировал свою жену и полностью подчинил себе ее личность. Больше ничем я не могла объяснить ее страстное стремление к лоботомии.

– Не волнуйся, моя дорогая! Правда же, коллега Боннер, в своем похвальном стремлении к истине вы порой забываете о чувствах окружающих вас людей! Доктор Мониц, в самом деле, не очень хорошо себя чувствует и почти уже не практикует…

Почти! Мягко сказано! Насколько мне было известно, доктор Мониц не в состоянии самостоятельно справить нужду.

– … но упавшее знамя подхватили на другом континенте. Профессор Фримен, глава кафедры неврологии Университета Джорджа Вашингтона, и Джеймс Уоттс, глава кафедры хирургии того же университета, оценили метод Моница и уже провели около тысячи операций, позволивших вернуть к полноценной жизни многих людей. Я связался с этими учеными мужами, и они согласились сделать Жанне эту небольшую операцию. Господин Фримен уверил нас, что это не сложней и не больней, чем вырвать зуб. Жанна согласилась, но ей захотелось выслушать мнение еще какого-нибудь врача. Беспристрастное мнение, – и доктор Дюпон поклонился мне.

Я силилась понять, что у него на уме. Он что, полагает, что я с удовольствием отошлю свою «соперницу» в Америку, чтобы там ей основательно покопались в мозгах и, быть может, исковеркали ее и без того не очень-то налаженную жизнь? Или предполагает, что я не решусь возражать ему, потому что и у меня самой есть секреты? Но что он может знать обо мне? Что он может знать о Франсуа?

Я решила вести себя осторожно, как ни трудно мне было прийти к такому решению. Поступить по примеру своей матери и проявить коллаборационизм. Я сказала:

– Не ожидала, что наша дискуссия примет такой… узкоспециальный характер. Признаться, я чувствую себя не вполне подготовленной и прошу отсрочки… Скажем, два или три дня. За это время я пролистаю литературу, просмотрю журналы и вынесу свой вердикт… Если вам и в самом деле интересно мое мнение.

– Конечно! – вскричала Жанна, а доктор Дюпон отделался легким поклоном.

– И я хотела бы провести с Жанной еще один сеанс психотерапии.

Супруги обменялись взглядами.

– Но, коллега, теперь мадам Дюпон состоит целиком и полностью на моем попечении. Я и сам в состоянии провести с ней необходимую психотерапию. Или вы не доверяете моей компетенции?

– Вполне доверяю и весьма, весьма ценю. Но это было бы очень полезно прежде всего для меня. Видите ли, я пишу одно исследование, и…

– Ни слова больше! – замахал руками Дюпон. – Мы с Жанной будем только рады вам помочь. Не правда ли, моя милая? А теперь позвольте оставить вас – мне нужно уладить много дел перед отъездом. Успехов, успехов!

C этим возгласом он поцеловал жену в голову и вышел из палаты.

Мы помолчали. Жанна смотрела на дверь, куда только что вышел муж, взгляд ее был затуманен. Что ж, теперь я, пожалуй, пришла к мысли, что мадам Булль не сделала для своей дочери блага, приучив ее к подчинению. Освободившись от одного домашнего царька, Жанна немедленно попала под власть другого и не смела проявить свою волю даже теперь, когда это было необходимо. Но есть ли у нее эта своя воля?

Я была уверена – есть. И я намеревалась ее пробудить.

– Прошу прощения, мадам Дюпон, ваш супруг неправильно меня понял. Я вовсе не намеревалась проводить сеанс психотерапии немедленно. Мне нужно время для подготовки. А вам сейчас нужно принять свои лекарства и отдохнуть.

– Да, я что-то устала, – промямлила Жанна. Она покорно легла, изящно подогнув под себя ноги, и приняла из моих рук таблетки и стаканчик с водой. Я проследила, как она принимает лекарства, и вышла из палаты. Как раз вовремя для того, чтобы увидеть в окно, как в автомобиль к доктору Дюпону садится Спичка – нарядная, завитая, хохочущая…

Я ушла в кабинет, чтобы подготовиться к беседе с Жанной. Мне и в самом деле нужно было пролистать кое-какие записи, найти правильные слова, с тем, чтобы заставить женщину хотя бы задуматься над сделанным ею выбором…

Жаль, что у меня не сохранилось тех записей, которые я делала наспех, в своем кабинете, уже стоя на краешке бездны. Но я помню все.

Помню тетрадь, в которой я вела дневник, – толстую, в кожаном малиновом переплете, с розовым обрезом листов. Помню, как золотое вечное перо летало по толстой желтоватой бумаге. Помню каждое слово:

«Вся история прогресса есть история совершенствования методик. Не исключение и душевные болезни. Психиатрия редко оставалась без метода лечения, который объявлялся бы панацеей. Пациентов избивали плетьми, вызывали у них рвоту, обездвиживали или заключали в клетки. Потом пришло время более «гуманных» мер» – пациентов обессиливали кровопусканием, взбадривали ледяными ваннами, потчевали вытяжками из щитовидной железы скота. Теперь пришла пора шоковых терапий и разрушения «непокорных» долей головного мозга. Но какова будет цена? Кто заплатит за эту попойку?»

Инсулинокоматозная терапия тогда вошла в широкий обиход. В начале тридцатых годов венский доктор по фамилии Сакель совершил промашку, введя своей пациентке чрезмерную дозу инсулина. Ему удалось вывести даму из комы, и та поведала ему, что чувствует себя гораздо лучше – морфиновая абстиненция, которой дама была подвержена вследствие пристрастия к наркотику, сошла на нет. Более того, дама больше не чувствовала настоятельного желания принять морфин.

Сакель не был бы учеником великого венского чудотворца, если не повторил бы свой эксперимент. В тридцать пятом году он опубликовал брошюру с описанием своего метода. Инсулинокоматозная терапия рекомендовалась при шизофрении и наркомании. Метод был встречен с восторгом и стремительно вошел в обиход. Тому способствовала сама атмосфера тридцатых годов – зыбкая, неверная, беспокойная атмосфера; распространение шизофрении – спутницы людей, не уверенных в завтрашнем дне. Шизофрении никто не понимал, гипогликемическая кома выглядела сравнительно безопасной и безобидной – введем больному глюкозы, он и придет в себя, какие вопросы? Правда, как именно действует терапия, никто так и не смог объяснить. Догадываюсь, что тут работал тот же механизм, что при лечении сифилиса препаратами ртути и мышьяка – соревнование, кто раньше умрет, пациент или его болезнь. Да, метод Сакеля работал, и даже процент смертности был не так уж высок, но почему он работал, почему летальные исходы были маловероятны?

Для начала: терапия могла применяться только к очень здоровому и молодому человеку, у нее была масса противопоказаний. У крепкого организма было больше шансов раз за разом переживать инсулиновую кому. Далее, сам метод сложен и дорог: требует выделения особой палаты, обучения персонала, постоянного наблюдения опытных сиделок… На такое мог пойти только состоятельный человек, а к состоятельным пациентам отношение традиционно более внимательное. Они имели привилегии, они были уверены в себе, молоды, физически здоровы и богаты… Почему бы им не выздороветь?