Книга Жребий викинга - Богдан Сушинский

— Так вот оно что! — многозначительно произнес монах, давая понять, что сведения об образованности юродивого совершенно меняют его представления о нем самом как о личности. — Значит, Падуанский университет… Говорят, юродивых там, в латинской вере, вроде бы не жалуют?

— Именно потому по душе мне, в Галиче славном родившемуся, земли нашей, восточной, вера, где до костров и избиений дело доходит редко и где юродивых всегда — то ли из жалости, то ли из страха перед ними, чтили. А может, чтили от непонимания того, почему эти люди становятся такими, каковыми их делает Божья миссия на земле. Та, особая миссия…

Забыв о воспитываемой в себе монашеской невозмутимости, Дамиан въедливо поинтересовался:

— В таком случае позволь узнать, какова же у вас, у юродивых, эта «особая Божья миссия на земле»?

— Вот именно, какова она? — неожиданно вторглась в их полемику юная княжна, не нарушив, однако, ее накала.

И тут Никоний произнес слова, которые заставили богочтимого монаха вздрогнуть.

— Земная, а значит, и Божья миссия юродивых в том и состоит, что велено им напоминать всем вам, книжникам: для того, чтобы постичь высшую мудрость мира сего, нужно впасть в такую непостижимую для церковных каноников ересь, после которой все несведущие в ней должны признать себя юродивыми. Ибо сам мир этот создан вовсе не по церковным канонам и не для церковного сознания.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — вполголоса проговорил Дамиан, — что он создан юродивым и для юродивых? — сурово взглянул он в глаза странника.

— Да, уж не хочешь ли ты сказать этим — что юродивым и для юродивых? — повторила Елизавета вопрос Дамиана, теперь уже считая себя полноправным участником их еретического диспута.

— А разве весь этот мир — с его бесконечными войнами, казнями, религиозной враждой, межплеменной резней и всем прочим — можно принять как нормальный мир человеческого бытия, не впадая при этом в юродствование?

…Позднее, значительно позднее, когда жизнь начала представать перед ней во всем хаосе своего несовершенства, княжна Елизавета не раз обращалась к этому утверждению юродствующего странника Никония, всякий раз открывая для себя все больше свидетельств неправедной правоты его.

13

«Льот! Опять этот Льот Ржущий Конь! Существует ли сила, которая бы заставила его хоть на какое-то время прикусить язык?»

Если Астризесс все еще терпела Ржущего Коня, то лишь потому, что этого отчаянного рубаку обожал король. И еще потому, что в присутствии силача-великана Льота — только в его присутствии — в этой оскорбленной, униженной и в то же время разгневанной стране она по-настоящему чувствовала себя… королевой. Кто посмел бы тронуть ее, если рядом находился он, Льот, воин, способный впадать в звериную ярость при появлении любого противника?

Конечно, к этой бы силе да хоть немного ума! Но нельзя же требовать от воинов того, на что они не способны.

«А вот то, что конунг Гуннар поддержал меня, — подумалось Римлянке, — это хорошо. Он очень понадобится мне, когда дело дойдет до коронации Гаральда. Такого влиятельного конунга и опытного полководца лучше иметь в ярых союзниках, так надежнее».

— Мне понятно твое недовольство нашим ритуалом, конунг Гуннар Воитель! — неожиданно добродушно признал жрец, обращаясь именно к конунгу. Словно бы вычитал мысли королевы. — Но, очевидно, ты слишком долго скитался по чужим землям. Настолько долго, что тебе совершенно безразлично, чтят ли еще на твоей родной земле обычаи предков.

— Я говорю не об обычаях предков. Речь идет о христианской вере.

— О той вере, которая объединяет все племена норманнов со многими другими народами мира, — напомнила Торлейфу королева.

Мысль о том, что вера способна объединять людей, возникла у нее как-то случайно, подсознательно, тем не менее Астризесс как-то сразу же ухватилась за нее. Ей вдруг вспомнился один трактат об Александре Македонском, в котором говорилось, что самой заветной мечтой этого полководца было не покорить весь мир, а способствовать смешению всех завоеванных им народов и рас в одну общую расу, в один народ.

Да, он мечтал стать императором всего мира, но уже объединенного всеобщим кровосмешением, ассимилированного, лишенного каких-либо признаков национальной самоотрешенности. Какую бы территорию он ни завоевывал, везде принуждал своих воинов, особенно офицеров из аристократических родов, вступать в браки или хотя бы в половые связи с как можно большим количеством местных женщин. Наверное, он понимал, просто не мог не понимать, что пожинать плоды его всемирно-имперского кровосмешения будут уже наследники короны, однако это его не останавливало.

Захватив в IV веке до новой эры Анатолию, легионеры Македонского потрудились там с таким усердием, что в конце первого века до новой эры в одном из ее регионов, в Адамияне, потомками македонян было создано Коммагенское царство, придерживавшееся канонов эллинско-персидской культуры. Странно, что эта мысль об имперском единении народов, для начала пусть только норманнских, пришла ей в голову именно здесь, на Жертвенном лугу, но она пришла, зарождая в сознании Астризесс амбиции императрицы всех викингов, императрицы мира. Вряд ли осуществить эту идею суждено именно ей, но если зерна ее посеять в душу будущего конунга конунгов Гаральда Сурового…

— Я тоже говорю сейчас о вере, — покорно признал тем временем жрец. — Да, Норвегию крестили, как крестили до нее многие другие страны. И мы, норманны, чтим Христа; разве мне кто-нибудь возразит?

— Чтим, — послышался из толпы голос все того же Ольгера Хромого, который недавно прокричал в поддержку жреца: «Он прав!»

— Чтим, конечно же, чтим, — неохотно поддержали некоторые другие воины, поеживаясь под всевидящим оком повелителя духов Торлейфа.

— Но ведь король и викарий папы римского крестили Норвегию, а не прилегающие к ней моря.

— А не прилегающие к ним моря, кхир-гар-га! — придурковато повторил Льот.

— Так, может, ты, Астризесс, подскажешь, какому богу следует поклоняться викингу, когда он покидает свою землю: Христу? Магомету? Будде?

— Нет, — снова послышалось из-за спины воинов, и ни королева, ни Гуннар так и не смогли рассмотреть, кому же он принадлежит. — У нас, норманнов, свои боги!

— Одину нужно поклониться! Одину и Тору! — послышались возбужденные выкрики воинов, среди которых выделялись голоса Свена Седого и Веффа Лучника:

— Жертву Одину! Только Один и Тор могут оставаться милостивы к нам!

«А ведь они попросту испугались, — подумал “избранник бога” — и эти двое, и Ольгер Хромой… Все они опасаются, что если королева вырвет меня из рук жертвенного палача, Торлейф Божий Меч изберет для жертвы кого-то из них, “жеребьевщиков”, или же заново заставит бросать жребий. — Но даже эта догадка так и не сумела вывести Бьярна из того состояния обреченности, в котором он все еще пребывал. — Кстати, что ожидает того, кто, избранный жребием, отказывается стать на колени на жертвенном камне, на Ладье Одина?»