Книга Над темной площадью - Хью Уолпол

— Привет, Хенч! — закричал я. — Вы что, не помните меня?

Он посмотрел на меня, широко раскрыв рот; уронил зонтик, потом поднял.

— Нет, — сказал он смешным, тоненьким голоском, — боюсь, что…

— Дик Ган, — подсказал я.

Тут с ним стало твориться нечто невообразимое. Он страшно разволновался, и тело его заколыхалось. Я даже испугался, что он, чего доброго, вывернется наизнанку. Он был растерян, смущен и обрадован, ну просто как барышня, впервые попавшая на бал. Я сразу понял, в чем дело. Он не ожидал, что кто-то может, пренебрегая общественным мнением, заговорить с ним, да еще на людях. (Увы, он жил в этом убеждении далеко не первый день!) Чтобы помочь ему, я взял его под руку и повел к моему столику у окна. Он молча сел. Появилась механическая кукла. Я заказал чай с булочкой и для него.

— Может, вы голодны? Хотите вареное яйцо или еще что-нибудь? — спросил я.

— Нет-нет, — поспешил отказаться он, — конечно не хочу. Вовсе не хочу.

Видя, что его трясет от страха, я без промедления приступил к делу. Итак, сказал я ему, мне известно, что он должен был встретиться здесь, в чайной, с Осмундом, но Осмунда задержали дома некоторые обстоятельства, и поэтому он попросил меня проводить Хенча к нему в квартиру, которая была в нескольких десятках метров отсюда, на площади.

Казалось, мое появление совершенно ошеломило Хенча. Вот уж кого он совсем не ожидал лицезреть, так это меня. До этого момента он вообще не знал, пойдет ли на эту встречу.

— Понимаете, Ган, увидеться с Осмундом теперь, когда прошло так много времени… То есть я хочу сказать… Это вызовет столько грустных воспоминаний, правда, очень даже грустных…

— Так вы его не видели с тех пор, как?.. — Я замялся.

— Нет, — быстро ответил Хенч, — целых пять лет… То есть почти целых пять лет. Последний раз мы виделись в Истбурне, совершенно случайно, на фронте. Немного поболтали. Думаю, это вряд ли можно считать настоящей встречей.

— Нет, конечно нельзя, — искренне согласился я.

Трудно передать впечатление, которое на меня производила беседа с Хенчем. Он не то чтобы говорил — он щебетал, и притом как-то уж очень жалобно, так что на ум приходило странное сравнение с канарейкой, вырвавшейся на волю и теперь пытавшейся донести до слушателя рассказ о том, каково ей пришлось в клетке. Этот дребезжащий, тоненький, трогательный голосок исходил из тела, которое при должном обращении с ним и заботе могло бы быть величественным, солидным, внушать уважение.

Хенч был ростом, как мне думается, шесть футов, не меньше, и при этом имел весьма массивную фигуру. Но вот беда — он был словно сделан из мягкого мучнисто-белого теста, которое скатывалось в валики, образуя жирные складки на шее, на затылке, под глазами, между пальцами. И волосы у него были такие светлые, что сливались по цвету с кожей, и потому были почти невидимы. Купаясь в ванне, он, наверное, походил на здоровенного моржа. При всем при том его лицо не было лишено приятности. В нем читалось добродушие, честность, искренность. Теперь, после стольких переживаний и бед, в его глазах застыло тревожное, горестное выражение. И двигался он — кстати, то же самое я подметил в Осмунде и Буллере, — как будто сторонился людей, потому что принадлежал к особой секте — секте отверженных.

Между прочим, его лицо могло быть и другим, и очень скоро я стал тому свидетель.

— Для чего я нужен Осмунду?

— Он хочет, чтобы вы встретились с Пенджли, — без обиняков ответил я.

Вот когда оно изменилось!

В мгновение ока Хенч словно превратился в опасного зверя. Его тело напряглось, и рука, до этого вяло лежавшая на столе, выпрямилась, налилась силой, стала железной.

— Пенджли… — повторил он за мной. — Наконец-то он опять появился…

На какое-то недолгое время он, казалось, забыл обо мне, просто сидел, уронив голову, чуть подавшись телом вперед, что-то обдумывал, вспоминал. Официантка принесла нам еду. Я занялся чаем с булочкой. Хенч машинально проглотил свой чай. После этого он заговорил монотонным, дрожащим голосом, глядя прямо перед собой; его глаза были устремлены в окно, куда-то вдаль, к вершинам каменных скал, у подножия которых плескались воды Стикса. Иногда он сбивался, глотал слова, но речь его текла сплошным потоком, словно я завел патефон и пластинка вертелась, вертелась…

— Вы всегда были мне хорошим другом, Ган, а может, мне так казалось. Я хочу сказать — трудно разобраться после того, что случилось, кому можно доверять, а кому нет. Но мне теперь все равно, и вы мне не можете навредить. И никто не может. Я хочу сказать, что теперь мне слишком поздно бояться, для меня уже мало что имеет значение…

Он завел рассказ издалека, с того времени, как они с женой и ребенком оказались в нищете и как он не знал, куда ему идти, где искать работу.

— Не судите меня строго, Ган, — помню, говорил он, — вы ведь никогда не попадали в безвыходное положение, а пока человек сам не испытает и не поймет, каково это, он не может со всей справедливостью судить… — (О Боже, если бы он только знал!)

Ну а потом он встретил Чарли Буллера, старого приятеля, и Буллер предложил ему поехать с ним к морю и заодно обделать кое-какие делишки. Он поехал, и только на месте до него дошло, что Буллер задумал. В разговоре со мной он упорно пытался мне внушить, что ни у Чарли, ни у него самого «не было дурных помыслов». Все случилось из-за того, что Буллер за что-то невзлюбил Борласа. Он просто хотел слегка попугать его, эту спесивую свинью. Хенч, однако, признался, что вскоре планы Буллера приняли более конкретный характер. Когда я прямо в лоб ему сказал, что у них было намерение украсть бриллианты миссис Борлас, он не стал отрицать, а, припертый к стенке, начал защищаться, пытаясь изобразить себя и своих сообщников этакими робингудами. Борласы, мол, богатые и жадные скоты, только о себе и думают, а в это время он с женой и ребенком буквально умирали от голода.

— Ну ладно, Хенч, — прервал я его, — давайте на этом закончим. Я ведь не говорю, что сам не дерзнул бы ограбить леди Борлас, подвернись мне такая возможность. Прекратите оправдываться.

Но поток излияний продолжался. Хенча нельзя было остановить. Я понял, что это уже давно стало для него навязчивой идеей, своего рода наваждением, и что он без конца ворошит в своей памяти события прошлых лет, будучи не в силах их забыть. Во мраке долгих бессонных ночей его душа перед лицом Создателя плачет и стонет, но и в слезах ему нет утешения. Нет, никакой он не преступник и не злодей, бедняга Хенч, и отроду в нем этого не было.

Наконец мне удалось прервать поток его самооправданий. Хенч продолжил свой рассказ. Было ясно, что окончательное решение у него созрело, когда Буллер в красках описал ему, какой негодяй этот Борлас (от себя замечу, что Борлас был просто беспросветный дурак). К этому прибавилось сознание собственной беспомощности при мысли о том, что жена с ребенком голодают. Но гораздо более сильное влияние, превосходящее все остальные доводы, на него возымел авторитет Осмунда, которого Хенч боготворил.