Книга Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Именно в то мгновение, когда он сжал мне пальцы, изумруд оказался между двумя пальцами. Он стиснул мою руку. Я заорала, ничего не понимая, он воззрился на меня: моя левая рука опухала на глазах — он сломал мне пальцы.

С тех пор я не ношу на левой руке колец, на его левой руке в день нашего юбилея тоже не было кольца, но моя рука к тому же еще и уродлива — этакий паук, а не рука — и еще больше внушает мне отвращение…

В больнице, куда он меня отвез («моя жена упала с лестницы»), его тут же оттеснили обеспокоенные медсестры; оперировать решили, не откладывая. Перед операцией надо было распилить кольцо с изумрудом, потому что палец распух так, что снять его оказалось невозможно — кольцо вросло в мою плоть. Юная феминистка-рентгенолог с высоты своих двадцати пяти лет преподала мне урок жизненной мудрости: «Как мне опротивело видеть тут женщин, которые „упали с лестницы“! Эта сволочь вам не просто сломала руку, он ее размозжил! Но вы, конечно, все стерпите, ведь так? Но почему? Почему?»

Позднее, когда рука моя уже была в гипсе, я стала думать о той цепи обстоятельств, что привела меня в больницу. Так как он снял свое кольцо, я сняла свое, так как я сняла свое кольцо, он нанес мне удар в то место, где оно должно было быть… В общем, я была наказана там, где он согрешил!

Я считала, что наказана несправедливо, но последовательность событий не страдала отсутствием логики: для того чтобы ускользнуть, неверному нужно было разорвать те связи, что удерживали его, но сам он не мог их распутать, для этого нужно было сломать мне руку и разнять кольцо, которое эту связь скрепляло, — все так, как должно было быть. Чемоданы он паковал в тот самый час, когда разрезали мое последнее кольцо… На этот раз он не появился среди ночи в белоснежной комнате, пропахшей йодоформом и жавелевой водой; он не принес мне ни цветов, ни сластей, он даже не позвонил.

Ему было стыдно. Испив свой стыд (на это ему потребовалось по крайней мере три недели!), он решил узнать, что же со мной происходит. Когда на другом конце провода раздался его голос, услышала я лишь то, что виноваты мы оба. Он настаивал на этом, даже не задаваясь вопросом, который не давал покоя мне, пребывающей в качестве жертвы: «При разводе проигрывают обе стороны. Обе стороны совершили ошибку…» Да, конечно. Но, если виновата я, то, может быть, хватит того, что я страдаю сегодня как телесно, так и духовно? И почему, если согрешил он, то нисколечко не удивляется, что ему нечего искупать? И разве справедливо, что из-за него страдаю я, из-за него одного, а он не страдает нисколечко?

Когда Фатум был накормлен, я прекратила входить в заговор против себя самой — перестала избегать «рекомендованных средств лечения», пыталась выздороветь, в течение нескольких месяцев пыталась снова научить свою покалеченную руку действовать, «левая — это к счастью», говорил мой муж, чтобы снизить важность происшедшего. Но я зря старалась: два пальца левой руки так и остались парализованными, они скрючены, согнуты, как два крючка. Изумрудное колечко моей помолвки, которое распаял ювелир, теперь украшает мою правую руку…

На левой же никогда не будет никаких украшений. Она и так притягивает к себе взгляды: «кольцо», которое мой муж, убегая, надел мне на руку, — из тех, что невозможно снять.

Мне не вылечить сломанную руку, не сократить тот разрыв, что расколол надвое мое прошлое. В нем тридцать лет моей жизни, как же я могу соединить два края столь широкой раны? Или мне нужно сегодня стянуть нитками два полюса моей жизни — восемнадцатилетие и пятидесятилетие? Сделай я так — значит, никакой раны и не было, ничего не произошло, значит, я просто спала… Значит, стянуть мелкими стежками эту разодранную жизнь, не вынув из раны осколков костей и не освободив ее от гноя? Но вычистить-то ее хотя бы надо! Нужно понять прошлое, для того чтобы от него освободиться: за кого же я вышла замуж? Да и кем же была я сама, если любила этого человека?

Может быть, тогда, если мне хоть немного повезет, я пойму, что рана не столь глубока, как я боялась? Царапина, не более. Как те легкие, летящие царапины, что оставлял мой муж, спускаясь в сыпучем снегу с горного склона, когда я неловко старалась не отставать от него, закладывая вираж за виражом. Именно этот процарапанный след, в котором соединились мой и его пути, и нужно стереть. И пусть наступит зима и падает снег… Я так выбивалась из сил, чтобы не отстать от него, что теперь чувствую себя совершенно опустошенной: слишком много было сделано лишних движений, да еще под постоянным страхом схода лавины — слишком рискованный я выбрала спуск! Теперь, когда Франси исчез из виду, когда я уже не сомневаюсь, что потеряла его и одна скольжу вниз по этому неизвестному мне склону, мне хочется остановиться. Залягу под снежную перину, растворюсь, стану лепестком среди прочих лепестков, отменю себя, забуду, останусь лежать на белой подушке, как то кольцо, которое он оставил.

Потому что кольцо его я нашла. Он бросил его в ящик письменного стола под кипу рекламных проспектов. После того как муж ушел навсегда, я положила его кольцо к своему, сложила их вместе в старинную шкатулку и поставила ее на комоде у себя в комнате. Через стеклянную крышку видно, как они лежат рядышком на белой атласной подушечке. Как в хрустальном гробу. Печальном и прекрасном.

На мгновение я почувствовала тогда облегчение: он все-таки не преподнес своей «новой» кольцо, которое дала ему я; но через некоторое время меня поразило, что он не спрятал это кольцо в карман, не сунул его в футляр для очков, в бумажник, не взял себе, в конце концов. Чего он испугался? Что в ее доме окажется напоминание обо мне? Но у меня-то сколько напоминаний о ней!.. Вот по таким мелочам я узнала, что он любит ее и не любит меня.

В действительности же если я так долго надеялась, что нравлюсь ему, что сумею его сохранить, то только потому, что относился он ко мне, как ни к одной другой женщине: «Колечко для Шин, колечко для Дин…» Я жалела его мимолетных любовниц. Я считала себя той, кому он отдает предпочтение: «Здравствуй, моя крошка, моя ласточка». Первая жена… Сколько же лет понадобилось мне, чтобы понять, что если я одерживала надо всеми верх, то не потому, что он больше всех любил меня, а потому, что он не любил ни их, ни меня. Ни меня… С того дня, как в его жизнь вошла эта женщина, все изменилось — он влюбился. Он стал злым. И — смешным. Впервые.

Я смотрю на наши мертвые кольца в хрустальном гробу. По правде говоря, они плохо подходят друг другу: одно из белого золота, другое — из желтого; одно тоненькое, другое — слишком толстое. Они так же плохо подходят друг другу, как наши руки, когда он клал их одну на другую: одна — розовая, другая — слишком темная. Теперь смотреть на них рядом было бы просто оскорбительно, лучше не класть мне на его молодую, крепкую руку свою, уродливую, старушечью… К счастью, нам вряд ли представится возможность для сравнения!

Итак, он не взял с собой ничего! Мой муж ничего не взял с собой из того, что могло бы напомнить ему нашу совместную жизнь: ни наших обручальных колец, ни старых пленок, ни фотографий (я не считаю за сентиментальные воспоминания половину фарфора и две трети столового серебра)… Последняя мольба всех покинутых возлюбленных: «Ты действительно хочешь забыть саму память обо мне? Хоть вспоминай обо мне!». «Remember те!» — это последнее пожелание не будет исполнено: зачем нужно хранить верность прошлому, в котором он никогда не хранил верности мне?