Книга Первая жена - Франсуаза Шандернагор

По правде говоря, чувства мои слишком противоречивы, чтобы обрести единое русло, они вступают друг с другом в противоречие, отрицают друг друга. Тем не менее я изо всех сил стараюсь вообразить себе то, что будет «потом», в том «потом», о котором он неизбывно мечтал, когда мы совершенно естественно соберемся все втроем за бутылкой вина и поговорим.

Втроем или всемером, а может быть и вдевятером — мои сыновья, дочери Лор. Даже вдесятером: сколько он хочет сделать ей детей, сколько она ему еще родит? Ведь он пишет своему нотариусу, отправив мне копию: «Моя бывшая жена безотлагательно пришлет вам все документы, подтверждающие владения собственностью». «Безотлагательно»? Значит, он очень торопится! А чего стоит эта «моя бывшая жена»! Ведь мы еще не разведены, насколько мне известно! Еще не разведены! И не скоро будем! Писал бы сразу, раз так, своему нотариусу о своей «почившей» супруге! Ведь он уже представляет Лор как «свою жену», когда появляется с ней в свете, я знаю, мне об этом докладывают, — «вы незнакомы с моей женой?». Он специально делает мне больно, он убивает меня. Мне бы хотелось отречься, простить, показать свое благородство, найти способ примириться, он же лишь множит публичные оскорбления, не выказывая при этом ни малейшего собственного сокрушения. Моя бывшая супруга, моя жена, мой будущий ребенок… В акте прощения участвуют двое — как можно простить того, кто никогда не признает свою вину? В чем смогу я его утешить, если он не выражает сожалений, не печалится о содеянном, наоборот, всюду, где только можно, заявляет о своем счастье? Я одинока даже в прощении. Я выколола себе глаза.

Я слепа, но должна быть стара. Чтобы у меня не было никаких желаний, никаких воспоминаний. «Старость — ночная странница», — конечно, в старости же не видишь землю, только «небо в алмазах»… Мне бы хотелось стать такой зачарованной странницей, перед которой смерть раскрывает небеса. Но, оказавшись лишь на полпути к старости, я все еще влачусь по дороге в безлунной ночи, — тьма непроглядная, ни единой души. Перестав видеть, что происходит на земле, я не начала еще видеть то, что происходит в горнем мире: Богу, христианскому богу, нет места среди тех страстей, что раздирают нас.

Если бы мне пришлось молить о чем-нибудь того Бога, перед которым мой муж обещал хранить мне верность, то я умоляла бы убить их. Пусть Он устроит им кровавую свадьбу и позорную гибель! Как оскорбленная Медея, я жажду, «чтобы мой супруг с его женой погибли под обломками их жилища», как обманутая Гермиона, хочу «покинуть эту землю, улететь на черных крыльях, стать челном, который, лишь спустившись на воду, пересечет рубеж дня и ночи…» Я жажду мщения. Я хочу отомстить за себя или умереть. Отомстить и умереть: не евангельскому богу я теперь поклоняюсь, который возвращал зрение слепым и жизнь мертвым; я мертва и слепа, у меня забрали все и ничего не вернули; мой бог теперь тот, кому поклонялись воины, тот, кто пришел на помощь ослепленному и униженному Самсону и сокрушил колонны храма, чтобы погрести под его обломками Самсоновых врагов и его самого.

«Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня… земля своими запорами навек заградила меня…» Взор мой тухнет, сердце одевается в траур. Различаю я лишь свет, исходящий от земли, — это снег отдает мне свое сияние. Замерзшие пруды светятся как соляные озера, и леса распадаются во прах под порывами раскаленного добела ветра. Снега сжигают меня, и тьма хоронит.

* * *

Я разбита. Разделить то, что было соединено в течение тридцати лет, отделить друг от друга наши жизни, которые срослись друг с другом, — мужу не удалось сделать это, не покалечив меня. Так возникла наша первая семейная ссора, и единственная.

Как фатально соединение жизней, так фатален и их разрыв. Сняв с пальца обручальное кольцо, муж запустил машину, которая должна была меня уничтожить. И действительно, после нашего «юбилейного ужина» не проходило и дня, чтобы я не принималась крутить на пальце собственное обручальное кольцо: мне было не понять, хватит ли у меня мужества снять его. Я ни разу за двадцать пять лет не снимала этого кольца, и оно просто вросло в мою плоть. Чтобы разорвать нашу связь, надо было разрезать кольцо, чтобы разрезать кольцо, надо было отрезать палец.

Жизнь дома с грехом пополам наладилась. Забавно, но муж так никуда и не уехал и по-прежнему был в Париже, хотя и не у нас дома… Июнь в нашей семье — месяц дней рождений: на очереди был день рождения нашего младшего. Пятнадцать лет — это все-таки праздник. «Франси, может быть, ты сможешь посвятить нам одно воскресенье? В порядке исключения». Он согласился — поистине царское великодушие. Но в назначенный день, поскольку я попросила его зайти на угол к кондитеру за заказанным тортом, он исчез. Как раз на время обеда, и отсутствовал он часа четыре… Когда же он появился снова, беззаботный и веселый, я не смогла удержаться: «Где ты был?» — спросила я его. — «У кондитера…»

Он мне часто лгал, но никогда в своем презрении не заходил так далеко. Я поднялась к себе в комнату и сняла обручальное кольцо.

Но в окно я его не выбросила — я выбрала для него футляр. Когда я укладывала его туда, мне показалось, что я сама себя укладываю в гроб… Только тогда я спросила себя, что он сделал со своим кольцом. Мне бы хотелось, чтобы они лежали вместе: может быть, когда-нибудь я смогла бы их носить на шее на одной цепочке… Но спросить об этом я не посмела, испугалась услышать, что он дал это доказательство нашей прошлой любви как доказательство любви нынешней. Как трофей, захваченный у врага.

Сняв обручальное кольцо, я оставила на руке то, которое он подарил мне во время помолвки: тогда-то и выяснилось, что так как обручальное кольцо его больше не удерживало, оно крутилось на пальце и все время сваливалось на то место, где раньше было обручальное, — надо было пойти к ювелиру и уменьшить его. Но я все откладывала этот визит: мне не хотелось расставаться с кольцом, хранившим залоги тех первых обещаний, что мы давали друг другу. Мне надо было привыкнуть, что обручального кольца у меня больше нет… Впрочем, мне даже нравилось, что кольцо все время крутилось на пальце, но камень постоянно попадал между пальцами — это было неудобно, однако то и дело напоминало, ненавязчиво, но настойчиво, что обручального кольца у меня больше; нет. Я даже находила в этом небольшом неудобстве отголосок несчастной любви, которая связывала нас.

Реальность, конечно, не была столь романтична: то хитросплетение интриг, куда я попала за две недели до того, должно было еще раз заявить о себе весьма неожиданным образом…

Прошла еще неделя. Потом, однажды вечером, когда наших четверых детей не было дома (это был Праздник музыки), муж появился без всякого предупреждения именно в тот момент, когда я из-за оплошности его секретарши обнаружила еще одну ложь. Он объявился — губы сложены сердечком, воплощенное очарование; прием я ему оказала не теплый; защищался он лениво, и в первый раз за тридцать лет я дала волю своему гневу. Происходило это у меня в кабинете, галстуки его уже давно мозолили мне глаза, со словами «ты мне противен» я швырнула их ему в лицо. Галстуки от Эрмеса оказались на полу, я стала топтать их: шелковые слоники морщились, лягушки испускали дух, от верблюдиков, пони и гусят летели клочья — так ему и надо всему этому смехотворному зоопарку, всему этому шикарному скотному двору, который так долго испытывал мое терпение! То ли оттого, что я у него на глазах пинала ногами дорогие ему подарки, то ли оттого, что он услышал (это была наша первая семейная ссора, ему не хватало опыта в подобных вещах, а мне — словарного запаса), он покраснел, даже побагровел. Неожиданно он бросился на меня, защищаясь, я подняла руки, он схватил меня за запястья, сжал… И мое колечко с изумрудом перевернулось.