Книга Вокзальная проза - Петер Вебер

Приезжий вступает в свою комнату на верхнем этаже нового франкфуртского ярмарочного отеля, стены облицованы мрамором и благородной тропической древесиной, окна не открываются, зато телевизор включен и приглашает совершить экскурсию по высотке. Постоялец берется за лежащий наготове пульт дистанционного управления, нажимает красную кнопку и тотчас зрит в корень: видит мутные пруды, вечно голодных уклеек, которые хватают куски хлеба, мусолят сосиски, видит бледных мужчин, которые забрасывают на мелководье сырную приманку, а рыбки кусают их за каждый палец, что на ногах, что на руках. Рыбаки выпускают в воду свои молоки, собирающиеся мутными пятнами, рыбачьи молоки на рыбьих телах, на рыбьих мордах и глазах. Во всех гостиничных номерах идет одна-единственная телепередача, рыбий телеканал, во всех других высотках мерцают синевой окна, никто не спит, все рыбачат, под утро человек просыпается перед включенным экраном, просыпается во вчерашней одежде, выбегает из номера, долго едет на лифте, усаживается завтракать в битком набитом зале ресторана, среди полусонных постояльцев, и на завтрак ест жаренные на гриле сосиски. Он покидает отель, спешит по всегда бодрствующей Кайзерштрассе, сквозь «быструю еду», быструю любовь, спасается бегством на вполне аккуратный перрон, заскакивает на свое плацкартное место в вагоне и тотчас засыпает, чтобы увидеть во сне новый Лейпцигский вокзал: с края гигантского навеса каплет закваска, каждая капля рождает новые растения, между ржавыми стрелками, в щебенке — кричащий красный цвет. Когда в Лейпциге он выходит из своей спальной ячейки, его охватывает безмерное удивление: вокзалы Лейпцига и Франкфурта слились у него во сне в огромную двойную голову. Где прежде росла обгорелая трава, протянулся пешеходный пассаж, самый большой, какой только можно себе вообразить, пахнет свежей выпечкой, а вместо объявлений о прибытии поездов он слышит песенные рекламные зазывы.

Плоская крыша, аттик, на котором я стою, подогревается изнутри; плиты ее все время движутся, вскипает пена времени, изливается через перила, течет вниз по фасаду. Я стою на башенных часах над накопителем, гляжу в толчею, намереваясь выяснить причины жары, поднимающейся снизу. Лифтом спускаюсь на первый этаж, выхожу на берлинскую площадь, в народе ее величают также Лопающаяся площадь, на деле это большая строительная площадка. Посреди площади высится телебашня, стоит на надежном основании, уходит корнями в компост из бетонных плит, балок и неиспользованных остатков проекта. Верхушка ее тонет в тумане. Старики официанты, которые много лет проработали на вращающемся этаже, разнося по кругу кушанья, держат теперь у входа школки верховой езды, с разукрашенными лошадками и петухами, на резвых лошадках гарцуют пожилые люди, они ежедневно вывозят на конную прогулку свои шляпы, свои поблекшие венки. Совсем рядом поднято несколько дорожных плит, здесь бурлит многоцветье: бойкий привокзальный немецкий. По щелям течет желтая шипучка, которая снова и снова пытается вскипеть. Мы стоим в очереди: выгружаем речевое дерево, балки и подмости на компост у подножия телебашни, выкладываем красивыми штабелями понятийный навоз. Горячий при вокзальный немецкий захлестнул всю площадь, согнул железные опоры, расплавил свинцовое небо. Мы тренируемся в наглости. Теперь каждый из нас вправе избавиться от своей злости, от своего исступления. Люди опустошают забродившие емкости гласных, сплевывают шелуху в брожение: косы, серпы, острия и пряжки. Все тотчас расплавляется, жидкую массу направляют в открытые каналы и в новые изложницы, охлаждают речной водой, отчего возникают яркие тучи пара, так называемые флюориды. Мы заполняем ими осветительные трубки. Из металлических сплавов формуем свежие жестяные листы, отбиваем эти листы до звона, заставляем рассыпать звенящие искры. Из этих звуков штампуются согласные, свариваются друг с другом в быстрые последовательности, обзаводятся хвостом. Выковываются целые лозунги, натягиваются фризы и транспаранты, каждый может ими воспользоваться, нам нужны бойкие языки, чтобы совладать с новыми, непривычными скоростями.

«Именно на этой площади удалось вырвать из объятий сна привокзальный немецкий!» — восклицает варщица слогов, которая с незапамятных времен угнездилась в кабине лифта на телебашне. На ней форменная одежда, голубая, как у Девы Марии, с двойным якорьком на каждой пуговице; людей, готовых взобраться наверх, она встречает общим учением о слогах, которое отбарабанивает наизусть: «Кабину лифта приводят в движение исключительно превосходные степени, что постоянно произрастают на этом месте. Все темное и все слишком светлое преобразуется под башней в давление, глухие и ударные гласные с одной стороны, отточенные согласные — с другой, ну эти, так называемые звонкие. С недавних пор мы наблюдаем на Лопающейся площади удивительные кварцевые образования, стеклянные кубы, кристаллические выбросы. Вот в Исландии текучий камень размывает глетчеры, лава пробивает себе каналы под ледяной корой. Когда она наконец с грохотом обрушивается в море, на поверхности воды возни кают облака, способные сравняться величиной с целым континентом».

Я снова выхожу на площадь, кабина опять мчится наверх, ветры свистят нал нами, раскачивают башню, словно язык исполинского колокола. Но кто, скажите на милость, бьет в большой гонг, кто бьет в поглощающий, кто — в плюющийся барабан, под гром которого пляшут слоги? Уловив взглядом мимолетный взблеск верхушки телебашни, я пытаюсь классифицировать ее по грибному принципу, по правилам вокзальной микологии, в рамках небольшого исследования о навозных грибках: поначалу я счел башню увеличенным колокольчатым навозником, который не иначе как явился на свет из лепешек священных коров, не раз пересекавших площадь. Но мне становится ясно, что этот навоз, тесно проплетенный втоптанными в него мыслями, представлениями, замученными планами, служит питательной средой для не столь безобидного плодового тела. Это не навозник, скорее островерхая, лысая голова из семейства мухоморов. Следовательно, в верхушке телебашни содержится нечто возбуждающее фантазии. Далее я задаюсь вопросом, не является ли это активное вещество снотворным, не является ли сама верхушка головкой мака, выделяющей парализующие соки? Наверно, она выросла на почве, пересохшей от зноя, в самых восточных степях Восточной Азии, а потом уж ее насадили на эту самую башню. Я уже представляю себе наркотическую капсулу в мировом пространстве, как вдруг замечаю маленькое колечко, которое выросло прямо под шляпкой на змейкой завитом стержне и снова с необходимостью отсылает меня в грибное царство. В случае с нашей телебашней речь идет о солнечном грибе-зонтике, о парасольке, который странным образом замкнут в шар.

4

Подводная лодка

«Последний заход солнца в нашем тысячелетии» — написано над эскалатором, «светлая вершина», я еду на второй подземный этаж и сажусь на красную узкоколейку, которая перевозит лишь некурящих пассажиров, и поезд сразу же трогается. По городской горе выписывал большие, спокойные петли маленький паровичок. Компании туристов, восседая в плюшевых креслах, поднимались на горные террасы, дабы своими глазами узреть величайшую ванну континента — впадину между гребнем Альп и цепью Юры, зимой наполненную испарениями, которые вбирают в себя все тяготы буден и охлаждают их. С тех пор как здешние города и пригороды слились воедино, сей покров уцепился за нижнюю линию горизонта, и называем мы это явление бурным морем, поскольку оно непрерывно бурлит. Для нас это стабилизатор, общий знаменатель, он ворочает глыбы влаги, смазывает наши поступки, всю нашу электронику, дает темы для разговоров, поддерживая наше стремление на ту сторону. Замутняя, он уменьшает просторы: без скоплений дымки в прозрачных стеклянных емкостях человек постоянно ощущал бы внутреннюю тревогу.