Книга Похвала правде - Торгни Линдгрен

— Тогда все насмарку, — вздохнул я. — Дело в том, что «Мадонне» назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.

Я и сам понимал, что звучит это странно.

— И как же мы ее оценим? — спросил директор. — Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?

— Нет. Я никогда ее не продам.

— Все вы одинаковы, — сказал он, — я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.

— У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. — И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.

Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:

— Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.

— Да, — подтвердил я. — Пятнадцать миллионов.

— Я поговорю с банковской инспекцией, — сказал он. — Только ради тебя. Можешь зайти завтра?

— Нет. Я лучше подожду.

Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она «Деньги». «Есть люди, вправду значительные сами по себе», — стояло там в интервью с президентом Совета Европы.

Вернувшись, директор сказал:

— В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?

— Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.

— Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь «Мадонна» остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.

— Это ни к чему, — сказал я. — Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.

Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:

— Три миллиона. Трех миллионов хватит?

И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.

Мы обещали созвониться, в свое время. И уже попрощались, когда он сказал:

— Надеюсь, у тебя нет ощущения, будто ты оскорбил «Мадонну», унизил произведение искусства?

— Произведение искусства унизить нельзя. Дардель и сам поступил бы так же.

На пороге я остановился и процитировал Шопенгауэра:

— Искусство не материя, а только форма. Мир душ.

У Снайпера конечно же был включен автоответчик. Я звонил раз десять, называя свой номер телефона. И свое дело. Насколько вообще мог его сформулировать.

Он отзвонил в три часа, я сидел за столом в мастерской, раскладывал пасьянс «Чертова путаница». Не попади пиковые четверки в одну кучку, он бы сошелся.

— Можешь не представляться, — сказал он. — Я знаю, кто ты такой. Паула часто о тебе говорит.

Но я все же сказал:

— Я владелец «Мадонны с кинжалом» Дарделя.

— Да, знаю. И поздравляю.

— Вообще-то Паула — совладелец. Картина принадлежит нам обоим. Ей и мне.

— Вероятно, об этом она забыла. Словом не обмолвилась.

— Некоторым образом «Мадонна» мне от этого еще дороже. Такой уж я человек. Деньги меня не интересуют.

— Через полчаса мне надо быть на бирже. В ресторане то есть. На бирже. У меня масса дел.

— Могу себе представить.

— Стало быть, если у тебя ко мне дело, выкладывай напрямик.

— Я хочу выкупить Паулу.

— Выкупить, — повторил он.

— Да, выкупить.

Я не думал, что он сразу поймет, о чем я толкую, и даже воображал, что он онемеет. Но не тут-то было.

— Вот как, — сказал он. — А зачем она тебе?

— Она будет петь Шуберта и Мендельсона. Равеля и Малера. Сможет исполнять Сати, Грига, Бузони.

Не знаю, почему я назвал Бузони.

— Это все? — спросил Снайпер.

— Она будет вести достойную жизнь, абсолютно подлинную. Будет совершенствоваться. Я не знаю другого человека, равного ей талантом. Столь же незаурядного и блистательного.

— Тут я с тобой согласен. Паула — настоящая жемчужина.

— Три миллиона. Я думал предложить три миллиона.

Но он и тут не умолк.

— Ты пойми, — сказал он, — ведь это я создал Паулу. Без меня ее бы просто не было.

— Нет, — возразил я, — это я ее создал. Я опекал ее чуть ли не с рождения.

— Ну-ну, — буркнул он.

— У нее, понятно, были родители, но я считал ее и своей. Мы росли вместе. Она мне как сестра. Я учил ее всему.

— Так ведь ты вроде на десять с лишним лет старше ее?

— Да, примерно.

— В таком случае вы, черт побери, никак не могли расти вместе.

— Меня эти десять лет не волновали, — пояснил я. — Я снова стал маленьким, потому мы и росли вместе. И я никогда об этом не жалел.

— Тебя впору в цирке показывать, — заметил Снайпер. — Надо же, человек, который по желанию становится маленьким.

— Твои циничные замечания меня не волнуют, — отрезал я. — Тебе этого не понять. Ты ничего не знаешь про меня и про Паулу.

— Она не продается, — сказал он. — Я никогда ее не продам.

Затем он разъяснил мне, какой я инфантильный дурак, какое смехотворное ничтожество, какой отсталый деревенский торгаш. Я, мол, застрял в подростках. И он хочет дать мне совет: не стоит воображать, будто эта миллионная картина прибавила мне толику роста или сделала хоть чуточку примечательней, я как был, так и остался паршивым багетчиком и если хоть раз попробую оторвать взгляд от своего стола, то наверняка окочурюсь от головокружения и ужаса, так что самое милое дело для меня — покрепче держаться за стусло, тюбик с клеем да угольник.

Каждое его слово было правдой.

А потом он захохотал, громко, раскатисто, словно рычал и орал на меня, — пришлось отвести трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть.

Лучше бы он обсмеял меня так с самого начала, заткнул мне рот, не дал сказать ни слова.

— Но Пауле мы об этом не скажем.

— Да, — согласился я, — пожалуй.